Самосожжения старообрядцев (середина XVII–XIX в.)

В некоторых случаях отчаянные попытки спастись из «згорелого» дома достигали успеха. Это становилось возможным после того, как самосожжение начиналось. Об этом, как и по многим другим проблемам, связанным с самосожжениями, имеются конкретные, документальные свидетельства. В них чудом спасшиеся люди указывали на то, что их участие в массовом самоубийстве было принудительным. Эти свидетельства обнаруживаются в разных источниках. Так, старообрядческий публицист Евфросин описывает судьбу самосожигателей, погубленных неким Василием: «всей сожог Василей, волных и неволных, не много же волных, боле же неволных, да и волныя, что неволныя: понеже суть прельщении»[878], т. е. обманутые. Возможно, этим объясняется любопытная закономерность, выявленная Д.И. Сапожниковым: «сожигали учителя гораздо в большем размере всегда женщин, затем детей, но не мужчин»[879], которых труднее контролировать в период подготовки к самосожжению. В числе сибирских самосожжений известностью среди исследователей пользуется «гарь», произошедшая в дер. Мальцевой, неподалеку от Барнаула. Здесь одни шли в огонь из родственных чувств, других удерживали силой. Изредка они получали возможность спастись, но лишь после гибели большинства самосожигателей. Одного из участников «гари», крестьянина Кубашева, сняли с палисада после завершения самосожжения, обгоревшего и распухшего, но все же успевшего в последний момент выскочить из огня. На основании такого рода фактов историки отмечают, что далеко не все участники этого массового самоубийства разделяли старообрядческие убеждения[880]. Непосредственно во время самосожжения 1738 г. в сибирской деревне Шадрино «крадучись вышли» из огня несколько человек, а один юноша «успел тайно выпрыгнуть из окна и скрыться в лесу». «Были еще и раскольники, пожелавшие до самосожжения уйти из обители», и такие, которые избежали огня, «засевши в особые крайние избы» в поселении самосожигателей[881].

Материалы Европейского Севера России подтверждают это предположение. Так, крестьянин Иван Еубачев в 1765 г. «из дому ево отлучился от убожества хлебного и недороду для прокормления работой». Вскоре он нанялся в работники к богатому старообрядцу. Спустя некоторое время Губачев приметил, что «показанный раскольник с собравшимися к нему неведомыми людьми, коих было человек до тритцати, начал збираться к самосожжению и начал же носить в ту избу, в которой их зборище было, солому и бересту». Несчастный Губачев «просился из дому вон, но оной Иванов (хозяин. – М.П.) его не выпустил»[882]. В 1755 г. «вынятой из гари» крестьянин Аким Иванов сын Мохнатин объявил на допросе, что бежал из родных мест, чтобы избавиться от рекрутской повинности, и «от нестерпения великих морозов» поселился у старообрядцев. Узнав об их смертоносных намерениях, Аким отчаянно пытался спастись, «но токмо прочими бывшими в той гари людьми не выпущен был». Выскочить ему удалось в последний момент: «а когда зажгли, тогда вбежав в верхние жилища, бросился из окна»[883]. Аким чудом избежал гибели и дал детальные показания, которые существенно помогли следственной комиссии, а затем и историкам, ставящим своей целью разобраться во всех обстоятельствах самосожжений.

Страдания за старую веру вызывали почтение многих современников и становились источником поклонения для новых поколений старообрядцев. Однако, изучая истоки культа самосожигателей, исследователь сталкивается с парадоксальным явлением. Зачастую место массового самоубийства отнюдь не становилось сколько-нибудь важным объектом почитания для сторонников старообрядческого вероучения. Более того, многие старообрядцы-современники событий изначально испытывали отвращение к тем, кто принял «огненную смерть». «Жалобница» говорит об этом весьма категорично: «И едва ли кто от них в погребение земли предается, вси люди, яко самосуждеников (самоубийц. – М.П.) гнушаются»[884]. Один взгляд на места массовой гибели старообрядцев, по утверждению Евфросина, свидетельствует об этом весьма красноречиво. Пришедшие на место, где еще недавно бушевал огонь, видели «позор ужастен». Тела сгоревших «в толстоту велику раздулись». Они «жареным мясом пахнут; иные же лежат целы, а за что потянешь, то и оторвется». Среди сгоревших тел «пси же ходят, рыла зачерневши, печеных тех мяс едуще»[885]. Так распространенная в старообрядческой среде красивая метафора «смерть-пир», на котором праведники-самосожигатели обретают бессмертие, обретает совершенно иной, «буквальный и страшный смысл: человеческая плоть становится снедью <…> жареной, печеной, тушеной человечиной»[886].