Самые голубые глаза

Первые зеленые побеги всегда очень тонкие и гибкие. Сгибаются чуть ли не до земли, а ломаться и не думают. Их нежный, чуть показной оптимизм, прямо-таки бьющий из зарослей форсиции и сирени, для нас означал всего лишь перемену в орудии наказания. Весной нас пороли по-другому. Вместо «зимней» порки ремнем, после которой еще некоторое время чувствовалась тупая ноющая боль, для «весенней» порки родители использовали молодые зеленые побеги. Жалящий эффект такой порки сохранялся надолго. Длинные тонкие прутья словно обладали особой нервной зловредностью, и мы даже с некоторой тоской вспоминали спокойные ровные удары ремнем или жесткие, но честные — щеткой для волос. До сих пор весна для меня связана с жалящей болью после порки молодыми прутьями, так что даже форсиция меня почти не радует.

Весенним субботним днем я, лежа в траве на пустыре, тупо расщепляла стебельки одуванчика и размышляла о муравьях, ямах, куда сажают преступников, о смерти вообще и о том, куда исчезает мир, если закроешь глаза. Я, должно быть, пролежала в траве довольно долго, потому что моя длинная тень, которую я видела перед собой, выходя из дома, успела уже куда-то исчезнуть, когда я вернулась. Мне сразу показалось, что весь дом полон какой-то неспокойной тишины. Но вскоре я услышала голос матери — она напевала что-то про поезда и Арканзас, войдя со двора через заднюю дверь и проследовав на кухню с грудой выстиранных желтых занавесок. Она стала складывать занавески на кухонном столе, а я тихонько устроилась рядышком на полу — мне хотелось узнать, о чем говорится в этой песне, — и только тут заметила, что мать ведет себя несколько странно. Она почему-то до сих пор не сняла шляпку, и туфли у нее были в пыли, словно она долго ходила по грязным улицам. Мать поставила чайник, потом подмела крыльцо; потом вытащила ту штуковину, с помощью которой обычно разглаживала выстиранные занавески, но вместо того, чтобы накрутить на валек еще влажное полотнище, зачем-то опять принялась мести крыльцо. И все время пела про поезда и про Арканзас.

Когда мать, наконец, допела песню, я пошла искать Фриду и нашла ее наверху — сестра лежала на кровати и плакала так устало и жалобно, что я сразу поняла: раньше она наверняка рыдала громко и отчаянно, а сейчас, уже пережив первый взрыв неведомого мне горя, только всхлипывала, вздрагивая всем телом. Я тоже прилегла рядом с ней на кровать и некоторое время изучала рисунок на ее платье: крошечные букетики диких роз. К сожалению, от многочисленных стирок краски поблекли, а очертания цветов стерлись.

— Что случилось, Фрида?

Она с трудом оторвала от сгиба руки совершенно распухшее лицо и села, все еще вздрагивая от рыданий, свесив с постели тощие ноги. Я на коленях подползла к ней и подолом своего платья вытерла ей нос. Фрида всегда терпеть не могла, когда кто-то вытирает нос рукавом или подолом платья, но на сей раз она мне это позволила. Между прочим, именно так делала и мама, вытирая нам носы своим фартуком.

— Тебя что, мама выпорола?

Фрида молча помотала головой.

— Тогда почему ты плачешь?

— Потому.

— Потому — что?

— Мистер Генри.

— И что он сделал?

— Папа его избил.

— За что? За Линию Мажино? Он что, узнал про Линию Мажино?

— Нет.

— Ну а что тогда? Ну же, Фрида! И как это я ничего не знаю?

— Он… приставал ко мне.

— Приставал к тебе? Ты хочешь сказать, как Мыльная Голова?

— Примерно.

— Он что, свои причиндалы тебе показывал?

— Не-е-ет. Он меня трогал.

— Где?

— Здесь и здесь. — Она показала на свои крохотные грудки, которые, точно два упавших за пазуху желудя, проступали под поблекшими розочками на ее платье.

— Правда? И что ты почувствовала?

— Ой, Клодия! — Она, похоже, то ли разозлилась, то ли ей противно было об этом вспоминать, да и я, видимо, задавала какие-то неправильные вопросы. — Это ни на что не похоже.

— Но ведь, наверное, так и должно быть? — Я очень старалась быть умной. — Ну, то есть, должно доставлять удовольствие… — Фрида сокрушенно цыкнула зубом. — И что же, он просто подошел и тебя ущипнул?

Фрида только вздохнула. Некоторое время она молчала, потом все-таки заговорила:

— Ну, сперва он стал говорить, какая я хорошенькая, а потом схватил меня за руку и стал повсюду трогать…

— А где мама с папой были?

— В огороде. Что-то пропалывали, а может, сеяли.

— А что ты ему сказала, когда он начал так делать?

— Ничего. Я просто выбежала из кухни и пошла в огород.

— Мама говорила, чтобы мы никогда одни через железную дорогу не переходили!

— Ну а что бы ты сделала на моем месте? Осталась бы с ним и позволила себя щипать, да?

Я внимательно осмотрела собственную грудь:

— У меня и щипать-то нечего. Там, наверно, никогда ничего и не вырастет!

— Ох, Клодия! Вечно ты всем завидуешь! Ты что, хочешь, чтобы он и к тебе приставать начал?

— Ничего я не хочу! Просто мне надоело, что я всегда все получаю в последнюю очередь.

— А вот и нет! Как насчет скарлатины? Ты же первая ее подцепила!

— Да, только она быстро прошла. Ну а дальше что было, когда ты в огород прибежала?