Сан-Ремо-Драйв

Я прибыл в Нью-Хейвен с тремя теннисными ракетками, уверенный, что попаду в команду. Но в середине пятидесятых в Йеле было полно игроков национального уровня; я быстро понял, что, хоть и обыгрывал Тыкву, Пингвина и других приятелей на кортах в Ла-Сьенеге, здесь, в университете, мне надо будет отметиться как-то по-другому. Через месяц после начала семестра я вручил Винсенту Скалли, который вел знаменитый курс «История искусств 101», папку с моими рисунками углем, и в ту же неделю мне разрешили слушать выпускные курсы на гуманитарном отделении, где игроки — Джозеф Алберс, Ханс Хофманн [48]— были мирового класса.

Теперь у меня были все модели, о каких я мог только мечтать: домашние хозяйки, жены преподавателей, актрисы с отделения драмы, медсестры-стажеры из Грейс-Нью-Хейвен. Груди и спины без счета. Однако все эти этюды оказывались похожи на Мэдлин — не на Мэдлин-подростка, с костяными пластинами, выпирающими из-под кожи, напоминая членистоногое, а ту, скорее воображаемую, фигуру, которая единственный раз очутилась в моей постели. Можно сказать, почти все время я пытался воспроизвести ощущения нашей последней ночи: звук ее горячего дыхания у меня над ухом, сосок, затвердевший под моей ладонью, краткое видение влажного треугольника волос, ощущение от ее пальцев, по очереди обхвативших меня, и запах склеившего нас пота, ее и моего. Я будто жил все еще в жаре калифорнийского сентября, не замечая подступающих холодов новоанглийской осени и близкой новоанглийской зимы.

Я писал ей письма, обычно по два в день. С описаниями того, как я буду облизывать ее всю, от нижней губы до некрашеного ногтя на ноге. Со смехом напоминал ей, как она уставилась на меня, сведя глаза, когда я достал языком ей до горла. Рассказывал, как кончил во сне, где она раздвинула подо мной ноги, и что в другом сне я взял ее сзади, как Сэмми с блестящей красной писькой, похожей на леденец, покушался проделать это с соседской собакой — доберманом Томаса Манна.

Я проводил часы в почтовом отделении под Райт-Холлом, ожидая, когда письмо от Мэдлин покажется в окошке моего почтового ящика. Когда оно появлялось, примерно раз в неделю, синие чернила на голубой бумаге рассказывали о пьесах, в которых она играла, или о Сартре, Кьеркегоре и Ницше. Понимаю ли я, что Сизиф, упустив камень уже перед самой вершиной, принимает сознательное решение вкатывать его снова? Заметил ли я, что в конце пьесы Беккета Владимир знает— подчеркнуто синим, — что Годо не придет, и заставляет себя ждать тем не менее? Я жаждал экстаза, она стала экзистенциалисткой.

Затем, в ноябре, один хоккеист с моего этажа сказал, что меня вызывают к телефону в общей гостиной. Я сбежал по четырем маршам, пересек двор. Это была Мэдлин. Она даже не поздоровалась. «Ричи, милый, я хочу, чтобы ты был у меня внутри. Понимаешь? Я хочу, чтобы был во мне совсем».

Мы знали, что придется ждать до Дня благодарения. А всего через два дня в моем ящике появился еще один конверт — на этот раз от Лотты. Вместо ожидаемых билетов на самолет в нем была записка: