Сантименты

взгляд приковав, парнишка конопатый бессмысленно сидит. Идет семья с коляскою на бережок покатый.

И буквы ДМБ хранит скамья в тени ветвей. На ней сидит старушка и кормит голубей и воробья.

И слышен голос радостный с опушки, залитой солнцем: «Белка, белка!» — «Где?»

— «Да вот же, вот!» И вправду — на кормушке

пронырливый зверек. А по воде уж лодки, нумерованные ярко, скользят. Торчит окурок в бороде

верзилы полуголого. Как жарко.

И очередь за квасом. Смех и грех наполнили просторы лесопарка.

Играют в волейбол. Один из тех, кто похмелиться умудрился, громко кадрится без надежды на успех

к блондинке в юбке джинсовой. Потомки ворчливых ветеранов тарахтят — они в Афган играют на обломках

фанерных теремка. И добрый взгляд Мишутки олимпийского направлен на волка с зайцем, чьи тела хранят следы вечерних пьянок. Страшно сдавлен рукою с синей надписью «Кавказ» блестящий силомер. И мяч направлен

нарочно на очкарика. «Атас!»

И, спрятав от мента бутылки, чинно сидят на травке. Блещет, как алмаз,

стакан, забытый кем-то. Викторина идет на летней сцене. И поет то Алла Пугачева, то Сабрина,

то Розенбаум. И струится пот густой. И с непривычною обновой — с дубинкой черной — рыжий мент идет,

поглядывает. И Высоцкий снова хрипит из репродуктора. И вновь «Май ласковый», и снова Пугачева.

Как душно. И уже один готов.

Храпит в траве с расстегнутой ширинкой. И женский визг, и хохот из кустов,

И кровь — еще в диковинку, в новинку сочится слишком ярко из губы патлатого подростка, без запинки

кричащего ругательства. Жлобы в тени от «Жигулей» играют в сику.

И ляжки, сиськи, животы, зобы,

затылки налитые, хохот, крики, жара невыносимая. Шашлык и пиво. Многоликий и безликий народ потеет. Хохот. Похоть. Крик. Блеск утомляет. Тучи тяжелеют, сбиваются. Затмился гневный лик

светила лучезарного. Темнеет.

И духота томит, гнетет, башка трещит, глаза налитые мутнеют,

мутит уже от теплого пивка, от наготы распаренного тела, от рислинга, портвейна, шашлыка

говяжьего... «Мочи его, Акелла!» — визжат подростки. Но подходит мент, и драка переносится. Стемнело

уже совсем. А дождика все нет. Невыносимо душно. Танцплощадка пуста. Но наготове контингент

милиции, дружинников. Палатка пивная закрывается. Спешит пикник семейный уложить манатки

и укатить на «Запорожце». Спит ханыга на скамейке. На девчонок, накрашенных и потерявших стыд,

старуха напустилась, а ребенок, держа ее за руку, смотрит зло. «Пошла ты, бабка!» — голос чист и

звонок.

но нелюдской какой-то. Тяжело дышать, и все темнее, все темнее.

И фонари зажглись уже. Стекло

очков разбито. И, уже зверея от душной темноты, в лицо ногой лежащему. И с ревом по аллее

мотоциклисты мчатся. И рукой зажат девичий рот. И под парнями все бьется тело на траве сухой,

все извивается... Расцвечена огнями ярится танцплощадка. Про любовь поет ансамбль блатными голосами,

про звезды, про любовь. Темнеет кровь на белом, на светящейся рубахе лежащего в кустах. И вновь, и вновь

вскипает злость. И вот уже без страха отверткой тонкой ментовскую грудь пацан тщедушный проколол. И бляхой

свистящею в висок! И чем-нибудь — штакетником, гитарой, арматурой — мочи ментов! Мочи кого-нибудь!

Дружинника, явившегося сдуру, вот этих сук! Вон тех! Мочи! Дави! Разбитая искрит аппаратура.

И гаснет свет. И вой. И не зови на помощь. Не придет никто. И хохот, И вой, и стоны. И скользят в крови

подошвы. И спасенья нет. И похоть визжит во мраке. И горит, горит беседка подожженная. И хохот

бесовский. И стада людские мчит в кромешном вихре злоба нелюдская.

И лес горит. И пламя веселит

безумцев. И кривляется ночная тьма меж деревьев пламенных. Убей!

Убей его! И, кровью истекая,

хохочут и валяются в своей блевоте, и сплетаются клубками в зловонной духоте. И все быстрей

пляс дьявольский. И буйными телами они влекомы в блуд, и в смерть, и в жар огня, и оскверненными устами

они поют, поют, и сотни пар

вгрызаются друг в друга в скотской страсти,

и хлещет кровь, и ширится пожар,

и гибель, и ухмылка вражьей пасти.

И длится шабаш. И конец всему.

Конец желанный. И шабаш. И баста.

И молния, пронзив ночную тьму, сверкнула грозно. И вослед великий гром грянул. И, неясные уму,

но властные, с небес раздались клики.

И твердь земная глухо сотряслась.

И все сердца познали ужас дикий.

И первый Ангел вострубил. И глас его трубы кровавый град горящий низринул на немотствующих нас,

и жадный огнь объял луга и чащи.

И следующий Ангел вострубил!

И море стало кровию кипящей.

И третий Ангел вострубил! И был ужасен чистый звук трубы. И пала Звезда на реки. И безумец пил

смерть горькую. И снова прозвучала труба! И звезды меркли, и луна на треть затмилась. И во тьме блуждало

людское стадо. И была слышна речь Ангела, летящего над нами.

И тень от шумных крыл была страшна.

И он гласил нам: «Горе!» И словами своими раздирал сердца живых.

«О, горе, горе, горе!» И крылами

огромными шумел. «От остальных

трех труб вам не уйти!» И Ангел пятый

победно вострубил! И мир затих.

И в тишине кометою хвостатой разверзнут кладезь бездны, и густой багряный дым извергнулся и стадо