Саттри

Джоунз глянул. Это ничего. Просто у какого-то дурня ножик отобрал.

Она прижала его изрубцованную ладонь кончиками пальцев. Откинулась назад. Саттри рассматривал фотографию над столом справа от себя. Черный мальчишка в мундире, наблюдавший за камерой с некоторым подозрением насчет собственной расходуемости. Старуха сказала: Он тебе тут нужен?

Молодежь? Молодежь может остаться.

Она склонилась вперед, и глаза у нее открылись, а рот издал легкий чпок, как у черепахи. Дай мне пять долларей, сказала она.

Джоунз приподнял одно бедро и залез себе в карман. Извлек крупную скатку купюр, скрепленную резинкой, и выложил пятерку на столешницу. Она взяла ее и сложила, и купюра исчезла где-то на ней, и она вновь взялась за его руку. Начала излагать ему какие-то аспекты его прошлого. Легенды о насилии, кипиши с полицией, кровотеченья в бетонных помещениях, и безымянный кашель, и стоны, и бред в темноте.

Джоунз поднял взгляд. Меня не это интересует, сказал он. Я просто не хочу оставлять тут Куинна, когда меня самого не станет.

Такого не купишь.

За пять долларей не куплю.

На ее иссиня-черном лице сквозануло нетерпение. Она изложила повесть о воздаянии, серебряным печатям таких могуществ не купить.

Просверлила она тайничок в древесном стволе, и спрятала в нем помет врага своего, и заткнула его наглухо дубовой затычкой. Склоняется к ним с ужасной доверительностью: Кишки у него распухнут, как у вздутой собаки. Никакого облегченья не найдет. Стул у него в горле комом встанет, пока он им не подавится, и почернеет он лицом, и кишки у него лопнут, и помрет он смертью жуткой, вопя и барахтаясь в своей же пакости.

Джоунз кивнул. Сказал, что такое прекрасно его устроит. Саттри улыбнулся в тыл своей кисти, но баба-яга перед ними обоими пальцем помахала. Встала и подошла к шкафчику над кухонной плитой, с удивительным проворством вскарабкалась со стула до верха плиты и дотянулась, и сняла маленькую и заплесневелую кожаную ладанку. Принесла ее с собой к столу и на голых досках расстелила черную камку, разглаживая морщины руками столь же черными, только с морщинами поглубже. Села, сложив руки вот эдак, и обратила замыленные старые глаза свои к ним. Взяла кисет и подержала его, и закрыла глаза. Пальцы ее распутали горловину мешочка, и, когда завязки вольно повисли, она стиснула эту шею так, будто то, что таилось внутри, могло иначе выбраться на волю. Принялась легонько покачиваться взад и вперед, а голову задрала и держала при этом очень напряженно, и что-то порою шевелилось в черных складках кожи у нее на шее, как будто она то и дело сглатывала. Вдруг открыла глаза и огляделась, и движеньем чуть ли не жестоким взметнула мешочек вверх и опрокинула его над столом. Наружу со стуком выпали жабьи и птичьи косточки, желтый зуб, хрупкие очерки слоновой кости, странные либо безымянные, черное сердечко, высохшее и твердое, как камень. Сустав из змеиного позвоночника, ребра загнуты, как когти. Череп летучей мыши с ухмыляющимися иголками зубов, птеродактильные косточки крыльев. Крохотные пестики из выглаженного речного камня. Все это легло, собравшись безмолвно, на черную камку, и темная провозвестница их созвездия, кто через считаные мгновенья сейчас утвердит отрицанье старой лжи, что зрящий и зримое суть вечно отнюдь не одно, эта сумеречная беглянка с погребального костра, с кем вели они торг, кратко осмотрела получившиеся фигуры и отвела взгляд прочь. Отвела прочь взгляд, позволила захлопнуться морщинистым дверям глаз своих. Они сидели молча.

Заговорил Джоунз. Он сказал: Что говорится?

Про тебя ничего.

Тогда про Куинна.

Не говорится. Ни про тебя, ни про Куинна. Про него.

Саттри почувствовал, как у него напучивается кожа на черепе.

Почему не про меня? спросил Джоунз.

Я не могу его заставить, если не говорится.

Еще раз сделай.

Нет.

Джоунз тяжко сморгнул.

Надо тебе одному прийти, сказала она. Глаза у нее все еще оставались закрыты, и Саттри подумал, что она разговаривает с Джоунзом, но, когда их открыла, она смотрела прямо на него.