Саттри

Сначала в снах, а потом и в полусне. Однажды при полном свете осеннего полудня увидел он, как из лесов возникает проказливое привидение и идет перед ним по тропе, полураззявив рот и со встревоженным видом. Саттри сел в мох и пребывал. Леса выглядели слишком уж зелеными для этой поры. Не прошло еще и двух дней, а он уже едва соображал, пригрезилось ему или нет. Лежа на гравийной косе, опустив кончики пальцев в ледяную воду, он видел свое лицо над песчаным дном ручья, изменчивое изображенье, жесткое рядом с собственной темной тенью. Потянулся, и склонил губы, и пососал из протекавшей воды. Вкус железа и мха, и шелковистая тяжесть на языке. Тритон, маленький, оливковый, спрыснутый краской, стрелой метнулся вниз вдоль валуна ко вскипевшей зелени омута поглубже. Вода пела у Саттри в голове, как вино. Он сел. Зеленая и качкая стена лавра, да возносятся голые деревья. Проговаривая в приподнятости лесного ветра некую азбуку древесного немого. Камни лучились булавками света, почти голубыми. Саттри ощущал, как по загривку его и лопаткам проволакивается глубокая и зябкая вялость. Он ссутулился и скрестил запястья у живота. Смотрел он на мир невероятной прелести. Кровь старой кельтской праматери в какой-то задней светелке его мозга подвигала его беседовать с березами, с дубами. В лесах все время вспыхивало прохладное зеленое пламя, и ему слышались шаги мертвых. Все от него отпало. Он едва ли умел определить, где заканчивается его существо или начинается мир, да и без разницы. Он лежал навзничь на гравии, земная сердцевина сосала ему кости, вертячее головокружение мгновенья с этой иллюзией, что падаешь наружу сквозь синее и ветреное пространство, через дальнюю сторону планеты, мчишь сквозь высокие перистые облака. Пальцы его вцеплялись во влажные горсти с отмели, обкатанные леденцы сланца, мелкие холодные лепешки гранитных слезинок. Он выпускал их из пальцев гладким перестуком. Чуял несмазываемое вращенье земли под собой, и чашка воды лежала у него в животе такой же холодной, как и тогда, когда он ее выпил.

Тем вечером он прошел через детское кладбище, вправленное в карниз на склоне и заброшенное всеми, если не считать бурьяна. Другой церкви, кроме каменных оснований церквушки поблизости, тут не было, и листья падали редкие и медленно, там и сям, а он читал имена, голые надгробья почти совсем сгинули в ненастьях прошедших пор, скрижали эти накренены или упали, права на клочочки земли против всех исков. Буря не отступала от него дни напролет. Он повернулся в пепельных сумерках, сей сад рано усопших пересекая по бурьяну, посеянному ветром. Бурый жасмин среди крапивы. Он видел, как фигурки, слепленные из праха и света, вращаются в отбитом конце бутылки, марионетки с паука ростом в некоем миниатюрном балете там, в пурпурном стекле, так легко подернутом прядями паутинных очесов. Пропела на камне дождевая капля. Колокол, громкий в первозданном безмолвии. Загнанный немо и протестующе через темневшие, продутые ветром поля, он увидел без удивленья, как идут мовеиновые монахи в паутинных клобуках и сандалиях, вырубленных из сношенных сапог, хлопая грубым шарканьем по булыжным тропкам в старый каменный городок. Темные и дребезжащие, вздергивались буревестники – и вырывались, как пепел, и мыши спускались по бороздам домой, словно хвостатая картечь.

В сумерках он пересек кромешно зеленый лесок, сумрачно заросший папоротниками, пышными и па́рившими растениями. Пролетела сова, гнутокрылая и беззвучная. Он наткнулся на лошажьи кости, отполированную реберную колыбель, стоящую средь папоротников бледно и зеленовато фосфоресцируя, и клиновидный череп, ухмылявшийся в траве. В этих безмолвных бессолнечных галереях он постепенно начал ощущать, что до него здесь прошел другой, и каждую росчисть, на которую выходил он, казалось, только что покинула фигура, тут сидевшая, и вставшая, и пошедшая дальше. Некий двойноход, некий иносаттри избегал его в этих лесах, и он боялся, а ну как фигура эта не встанет и не украдется прочь, и ему, стало быть, придется прийти к самому себе в этом неведомом глухом лесу, он будет ни залатан, ни исцелен, а скорее навеки выпущен безмысленно ковылять, пуская слюни, с призрачным дубликатом своим от солнца к солнцу по враждебному полушарию.

Той ночью он даже костра не стал разводить. Съежился, как обезьяна в темноте под свесами сланцевого откоса, и смотрел на молнии. Внизу в лесу бледно сияли березовые стволы, а в разъяренном небе сталкивались отряды призрачной кавалерии, старые неупокоенные привиденья, вооруженные заржавленными орудьями войны, наталкивались параллактически друг на друга, словно фигуры из братской могилы, выхваченные, и препоясанные, и наделенные наводящим жуть смыслом, по всей бряцающей ночи и вниз по более отдаленным склонам между темнотой и тьмою лишь грядущей. Виденье в молнии и дыму, какое ощутимей, нежели проволоченная кость, или латная пластина, или оплечье, простреленное гнилью.