Саттри

Саттри толчком закрыл дверь. Поднес руку к вентиляции над головой. Оттуда слабое дуновенье. Он зажег керосинку и понес чайник к раковине. Нелсон грузил совки угля через железную дверцу в печь, где клубился сернистый дым. Повернулся и преподнес свою обезьянью гримасу, сплошь зубы, а глаза туго прижмурены, и Саттри кивнул ему и повернул кран. Вода кашлянула, и брызнула в раковину сгустками железных чешуек, и наконец очистилась до илистого мышастого оттенка, не вполне отличного от речного цвета, и Саттри наполнил чайник и по шероховатому бетонному полу прохлопал в башмаках без носков обратно к себе в комнату.

Единственным предметом мебели в ней, кроме койки, был столик с ручками из катушек от ниток у единственного ящика. Выкрашен в синий, а в ящике лежали прошлогодние когдатошние новости, уже в лисьих пятнах и пожелтевшие. Разбежалось несколько мокриц. Саттри поставил маленькую горелку на стол, а сам сел на кровать и, пока закипала вода, почитал ажурный обрывок газеты. Темно было так, что хотелось какого-то света, но лампочки на потолке не было. Он услышал, как истопник клацнул дверцей, закрывая ее, и ушел, и налил себе кофе и подмешал туда молока из банки, и отхлебнул, и подул, и стал читать из-за края чашки о дикости и насилии. Как тогда было, так и сейчас, и будет так вечно. К одиннадцати часам оделся и вышел, чувствуя себя вполне городским жителем, отчего не смог не улыбнуться, как это сделал бы Хэррогейт. О ком текли его мысли этим бодрящим ноябрьским утром.

Чистящий порошок, и мыло, и щетки он понатаскал из мужских туалетов ресторанов. Веник и швабру – с заднего крыльца. И ведро раздобыл. Он подметал и оттирал, и после обеда отправился в город и купил в грошовой лавке дешевого муслину на занавески и стенную лампу.

Тем вечером он перенес все из хижины, втащив коробки в автобус на проспекте Эвклида и запинав их в пустое пространство за водительским сиденьем, пока нашаривал по карманам дайм. И прошел фигурой средь фигур сквозь зябкий и битый фонарный свет по старым улицам, по проспекту Эйлора до бакалеи «Живи и жить не мешай», где купил яиц, и колбасы, и хлеба себе на ночной поздний завтрак.

Кто б ни видел, пока длилось то предзимье, как он ходит по тем пределам города, что погрустней, могли законно поинтересоваться, чем это он таким занимается, этот беженец, получивший передышку от реки и ее рыб. Призрачно обитая на улицах в бушлате с чужого плеча. Среди стариков в закутках столовок, где обсуждались тяготы жизни, где все никогда уже не будет таким, как прежде. На Рыночной улице исчезли цветы, а колокола звонили холодно и одиноко, и старые торговцы кивали и поддакивали, что радость, похоже, пропала из нынешних дней невесть куда. На лицах у них оставила свой росчерк отстраненность души. Саттри ощущал их маячивший рок, гул в проводах, лучшая весть – никаких вестей.

Старые знакомые на улицах, кого встречал, кое-кто откинулся только что, кто-то взялся за ум. Эрл Соломон учится на слесаря по паровому отоплению, сам так сказал. Они проглядывали его книжки и учебники прямо на холодном ветру, и Эрл казался неуверенным, печально всему этому улыбаясь.

Он садился на переднюю скамью в «Комере» и через окно наблюдал за сношеньями на улице внизу, дождливым вечером двигались к кассе театра парочки, огни на козырьке смазаны и пылают в мокрой улице.

Ему пришло письмо, марка погашена злобным росчерком птичьего помета. Он прочел несколько строк задом наперед против света в окошке, как перед свечкой, и скомкал его, и бросил в мусор.

Однажды, идя вверх по Рыночной, он углядел людское сборище, в котором электрически из углеродистого тумана возник безумнейший человек, которого только видел бог. Был он высотой в две трети человека, и коренаст, и весь красен, проповедник этот. На затылке лысевшей и вскипяченной на вид головы росли у него рыжие кучерявые волосы, а вся кожа была бледно-красной и заляпана громадными кроваво-красными веснушками, и слово излагал он в такой манере, что даже старейшим хрычам на этой улице, давно пресыщенным на корню сбрендившим проповедничеством, едва удавалось поверить. Разносчики бросали свои тележки и фургончики без присмотра. Торговец карандашами, скорчившийся у себя в углу, подполз, ворча, сквозь толпу. Его рыжее преподобие только-только приступил. Он вырвался из пальто своего и закатал рукава.

Это вот ни шиша не получит, сказал он. Нет. Широким жестом он обвел Рыночную и показал в сторону здания рынка. Нет. Это вот просто ни шиша не получит. Друзья, не то оно, что надо.

По Союзной проехала поливальная машина, и по канаве хлынул, курчавясь, ручей, черный и забитый нечистотами. Проповедник выхватил из потопа подскакивавшую там репу и воздел ее повыше. Он подаст, сказал он. Встал на колени, не обращая ни на что внимания, делая это свое подношенье репой, а вода бурлила вокруг его бедер и усасывалась в решетку стока. Он сполоснул репу, как енот, и откусил побольше. Вот где тут все, сказал он, выплевывая репную жвачку. Вы на коленях посреди улицы. Вот где оно.