Саттри

Теперь каждый полдень он просыпается под серый свет, втекающий мимо серого тряпья кружев на окне, и звуки кантри, сочащиеся сквозь стены в цветочек и в пятнах от воды. Стены, украшенные случайными расплющенными тараканами в венчиках масляных пятен, некоторые обрамлены отпечатком обувной подошвы. В номерах немногие жильцы жмутся к батареям, побивая их ручками от швабр, половниками. Те немо шипят. В окно лижется холод. В халате и тапочках, которые она ему купила, и прихватив бритвенную сумочку свиной кожи, он идет по коридору, как призрак сквозь развалины, временами кивая случайным деревенщинам или старым затворникам с настороженными глазами, выходившим со своих тайных встреч в номерах, которые он минует. К уборной в конце коридора, которой никто, кроме него, не пользовался, пожелтевшая раковина запаучена трещинками, ванна в пятнах краски, ромбы оконной рамы смотрят на карниз, где под ветром нахохлились в своих перышках голуби. Гравийная крыша, на которой гниет резиновый мяч. Город – коллаж угрюмых кубов под небом цвета влажной стали зимним полуднем.

Вниз по полуразрушенной лестнице в вестибюль, где брал со стеллажа утреннюю газету и кивал дневному портье, и, подняв воротник бушлата, делал шаг в оживленную улицу с ветром, прохладным у него на бритой щеке, и вниз к «Кафе Теннесси», где за тридцать центов можно получить стопку горячих оладий и чашку за чашкой кофе.

Джейбон все еще в Кливленде. Другие из Маканалли уехали на север, на заводы. Старых друзей разметало, быть может, никто больше не вернется, или немногие, да и те изменились. Теннессийская лимита, кочующая на север в гнутых и дымящихся машинах, в стремлении к постоянному заработку. Доходили слухи из Детройта. Чикаго. За некоторые работы там платили по два двадцать в час.

Неоновые снасти ставились рано, чахлые узоры, украшавшие унылый конец дня. Из гостиничного окна он наблюдал за едущими машинами, и сквозь разбомбленную кирпичную кладку гостиницы «Камберленд», полуснесенной напротив, ему был виден дождь, падавший на тусклые джунгли хижин черного поселения вдоль Первого ручья. Фабричные гудки в долгом мертвом исходе дня казались такими печальными, что и не описать словами. Саттри, сиделец в окнах, лицо неверное за бельмастым стеклом, засиженным тенью пылинок или крапинок сажи, глаза пусты. Наблюдая за этим неясным и призматическим городом, поедаемым темнотою до бледной электрической надстройки, пути и виадуки, и мосты переобозначены из сумрака внезапными фонарями, их длина и лучи фар проезжают сквозь отвесный нерасщепленный дождь и ночь.

Вернуться полупьяным в поздний час из «Сутолоки» или еще какого места похуже и лежать подвешенным на кровати в этом доме беспризорных наслаждений, где половину ночи сквозь все картонные покои обменивались друг с дружкой двери, и в безрадостной тьме истрачивались краткие течки, и единственные вообще звуки желанья – порой крики взнузданных трибадий в часы ближе к рассвету, когда все дела обстряпаны.

Посреди недели Дик вручил ему конверт со штемпелем Афин, а в нем любовное письмо от нее и две голые стодолларовые купюры внутри. Из-за кассы он достал отрезок рукояти от метлы, к которой был привязан ключ, и пошел в туалет, и вытащил деньги, и посмотрел на них, такая экзотическая валюта с ценностью, пропечатанной жирно и зелено. Он их сложил и сунул в карман. Во вторник она прислала еще три. Он выкладывал пять купюр на кровать и вместе с набивной обезьяной смотрел на них, по-настоящему не понимая их вообще.

Приехала она в темноте раннего воскресного утра на такси, которое взяла из Афин, и на ней была фланелевая пижама и плащ, а при ней пластмассовая дорожная сумка, полная денег. Она была слегка пьяна. Толкнула дверь, и встала в раме на фоне оранжевого и выжженного с виду коридора в классической позе проститутки, и сказала: Эй, парниша. Саттри перекатился по кровати посмотреть, что происходит, и она произнесла: Как бы тебе понравилось выебаться?

Не сегодня, милая. Я жду ее возвращения.

Она прошла по номеру, на ходу сбрасывая плащ. Сукин ты сын, смеясь, сказала она.

Осторожней, столб от палатки погнешь.

Посмотрим на этот столб, когда я с тобой разберусь.

Девушка, держите себя в руках.

Привет, детка.

Здоро́во.

Проговорили они все утро. Она ему все рассказала. Сама из Кентаки, и это его удивило. А вот то, что ей нравились девушки, – нет. И про все городки и затрапезные гостиницы, и пару каталажек, и несколько садистов-шмаровозов, и клиентов, и легавых, и тюрьмы, и черномазых коридорных, меж тем как заря отпирала город за окном бледневшими приращениями серого.

Вышли позавтракать, не успел еще день толком начаться, поднялись до угла в тумане, и угольном дыму, и запахе жарящегося кофе остановить такси, Саттри, отдраенный и ароматный, и приятно уставший, и голодный, а она держала его под руку.

Что мне делать со всеми этими деньгами? спросил он.

Ну. Можешь взять мне завтрак.

Серьезно. У меня ощущение, что за мной наблюдают все городские разводилы до единого.

Сколько у тебя?

Пять купюр, что ты прислала.

Я не имела в виду, чтоб ты ничего из них не тратил.