Саттри

У меня были кое-какие деньги.

Ну, положи в банк. У меня еще три с чем-то. Я думала, может, не знаю… найти квартиру. Как считаешь?

Тебе решать.

Нет, не мне.

Ну.

Они взяли такси в Гатлинбёрг и остановились на станции техобслуживания надеть цепи на колеса. Саттри взял два картонных стаканчика льда и высыпал из них лед в стаканы, которые она прихватила с собой, и полил этот лед виски, и они устроились, укрыв колени одеялом, и поехали в зимние горы.

Молчаливый таксист провез их сквозь белый безмолвный лес мимо пещер в придорожных откосах, всех зубастых ото льда, и единственный звук – утомленный хруст скованных шин по сухому снегу на дороге. Саттри угнездился со своей девахой и своим грогом, она детскими глазами взирала на эту страну чудес. Это, блядь, прекрасно, сказала она.

Остановились набрать сосулек остудить выпивку. Саттри перелез через низкую каменную стенку и провалился в снег поглубже. Вниз по склону ели стояли черные и колючие в белых своих саванах, и тонкую дымку снега сдувало со слабым шипеньем, как песок. Он нассал в пейзаже слякотный желтый цветок, стоя с выпивкой в одной руке, выглядывая на дикий белый мир нагорья, такой же старый, как что угодно существовавшее, и похожим он мог выглядеть миллион лет назад. Как раз когда он сказал бы, что на этих мерзлых высотах ничто не живет, пролетели две серенькие птички. Вылетели из купы сломанного снегом вереска ниже и пересекли склон в гарцующем полете, словно ярмарочные птицы на проволоке, и скрылись в лесу.

Он прошел по дороге, ботинки хрустели по утоптанному снегу. Под свесами оледенелой скалы, где отвесные частоколы матовых кристаллов огораживали черные леса наверху, и он слышал, как в деревьях сосет и стонет ветер. Он тянулся сорвать маленькие сосульки со скал, пока не наполнил ими свой стакан.

Снова в такси она его накрыла одеялом и растерла ему руки. Ты заледенел, сказала она.

На Новонайденном перевале были лыжники, яркая компания, топорщившаяся палками и лыжами вокруг стоявших машин. Подъехали на них посмотреть, на очкатых безумцев в тучах пудры, что падали сквозь ельник на головокружительной скорости. Она вцепилась в его руку, они стояли с выпивкой, и дыханье их вихрилось на холоде.

Обратно тронулись в ранних синих сумерках, призрачно катя с горы, и кадры оснеженных лесных массивов выписывали поперек стекла вывернутые виражи. Под одеялами на заднем сиденье занялись любовью, как школьники, а потом она села, и заговорила на ухо с безмолвным таксистом, и заставила его пообещать никому не рассказывать, чем они тут занимались, и он дал слово, что не будет.

Наутро она взяла его за покупками. Саттри в примеряемом сером твиде.

Обожаю, сказала она.

Что, ходить по магазинам?

За мужскими вещами. Это соблазнительно.

Они выбирали рубашки, и галстуки, и запонки. Изучали ботинки в стеклянной витрине. Зализанный приказчик увивался.

В полдень среды он заявился в «Комер» в ботинках крокодиловой кожи и пальто из верблюжьей шерсти. Пара габардиновых штанов без ремня, с маленькими молниями по бокам, и виноцветная рубашка с хитрой планкой, которой не требовались пуговицы.

Саттри, блядь, Скуиза Грина ограбил, сказал Джейк.

Жеребец ухмыльнулся и протер перед ним стойку. Что будешь, Сат?

Думаю, соглашусь на стейк с подливой.

Улисс перегнулся через стойку и вгляделся в него. Взял Саттри за лацкан большим и указательным пальцами и развел полы пальто прочесть ярлык, проницательно кивая, во рту зубочистка. Рыболовство немного пошло в гору, а? спросил он.

Скорее уж рыбка в мутной воде, сказал Могильщик, приосанившись под своим портретом на стене в летном облачении, постукивая себе по бедру деревянным треугольником и глядя вдаль по залу.

Дай-ка мне шоколадного молока, сказал Саттри.

На десять дней она уехала в Эшервилл. У него в номере теперь было радио и коврик на полу у кровати, на который становиться. После обеда он обходил газетные объявления о сдаче квартир, неохотно крался по холодным и голым коридорам, вполуха слушая болтовню седеющего домохозяина в тапках и с тяжелым кольцом ключей, словно у какого-то тюремщика последних дней: ля ля ля ля ля. Когда она вернулась, он еще жил в гостинице.

Он показал ей свою сберегательную книжку. Выписали на ее имя, и на счету было одиннадцать сотен долларов. Она вернула ему ее, и улыбнулась, и толканула его в нос.

Он смотрел, как она сидит перед зеркалом и сушит, и укладывает волосы, сам поглощен эдаким утробным слабосильем на той продавленной кровати, смотрел, как она зачерпывает громадные плюхи крема из склянки и мажет им себе руки и груди, глаза ее обращены к его глазам в зеркале, там, где он лежит и прихлебывает выпивку. Она мазала себе лицо тягучей конопаткой, которая застывала клоунской алебастровой маской, мягко осыпаясь крошками по линиям ее улыбки, белая пудра спархивала из морщинок. В этом театральном гриме она подошла к кровати и села лотосом в одних трусиках, и обработала себе пятки пемзой, полное бедро изогнуто, сама сосредоточенно склонилась.