Саттри

Зимовать можно уехать на юг. Куда-нибудь, где не такой блядский холод. Черт, Джин. Надо же что-то делать. Нельзя тут просто сидеть.

Городской крыс чуть-чуть вздрогнул и поджал ноги, но не ответил.

Кто тебя сцапал?

Хуй его знает.

Детектив? В штатском?

Да фиг знает, Сат. Я ж у него только ноги и видел. Кажись, телефонная болонь это была. Мне говорили, когда эти сукины дети тебе на хвост садятся, тебе настает полный пиздец. Не остановятся, пока не сцапают.

Телефонная болонь?

Хэррогейт осторожно поднял взгляд. Блядь, еще б, сказал он. Сволочь эта на свой счет все принимает. Он опять уставился в землю. Я так и знал, сказал он. Так и знал, но все равно взялся.

На ручей опадала темнота, и в сухом бурьяне шевелился холодный ветер. На горке где-то среди хижин залаяла собака. Они сидели тихонько под виадуком в сгущавшемся ознобе. Немного погодя Хэррогейт сказал: Там же не будет ни одной знакомой души. На что спорим.

Где?

В работном доме.

В последний раз там у тебя тоже никаких знакомых не было.

Ага.

Ты все равно еще не там.

Мы со старым чокнутым Бодином, бывало, отлично развлекались, когда в кухне пускали наперегонки скорпионов. Это уж после того, как ты вышел.

Скорпионов?

Вы их, наверно, ящерками зовете.

Ящерками?

Ага. Мы рабочего склада просили их нам ловить. Гоняли их наперегонки по полу на кухне. Ставку делаешь. Обосраться. У меня один был по кличке Ногастый Даймонд[36], так этот сукин сын на этих своих ногах клятых вставал во весь рост и как давай месить, да так быстро, будто у него там сцепление, и нет его уже, как обезьяны с полосатой жопой. Передними ногами пола даже не касался.

Городской мыш покачал головой, погрузившись глубоко в нежность этих воспоминаний, будто странный старичок в тех синих зимних сумерках под мостом. Припоминая солнечный свет на глянцевом полу и выложенных ручках метел и меловые отметины. Лежали они, как дети, на прохладном полу с их хрупкими рептилиями, сердечки стучат в ладонях. Держали их за крохотные бьющиеся талии и по сигналу выпускали. Ящерки вставали на задние лапы, а ноги их скользили по гладкому навощенному бетону, странные маленькие звероящеры. Хэррогейт задние пальчики своей мазал сиропом, и она неслась сквозь полосчатый свет к беззвучной победе.

После этого в кухне работал старый чокнутый Лейтал Кинг. Он, по-моему, был самым большим опездалом во всем работном доме. Жопа. Я устал за него все делать, такой он был тупой. Я с ним, бывало, ящерок наперегонки пускал, давал ему выбирать, у нас в чайнике их с полдюжины было. У меня в руке немножко перца чили, так я, когда свою ящерку брал, втирал ей немножко в жопку. Она неслась поэтому, как подпаленная. Старина Лейтал их брал и не знал, как их держать, ничего не соображал, через раз хвосты им отрывал. Одну пустил разок, так тот сукин сын встал во весь рост да как завалится на спину, ноги так и месят.

Они сидели в черноте. За выемкой загорались огни, расцветали среди голых лоз, как зимние светляки.

Пошли, сказал Саттри. Можешь у меня пожить, пока не разберешься, что тебе делать.

Не хочу я никого стеснять.

Забей. Пойдем.

Он неохотно встал.

Что с твой кошкой случилось? спросил Саттри.

Хрен ее знает. Такое чувство, что, когда говно летит на лопасти, они линяют. Даже клятые кошки.

Саттри никогда не запирал дверь, и городской мыш приходил и уходил в любое время, когда ему с его непонятными целями было удобно. По пустошам он скитался, как шакал в темноте, в цитадели стен старого склада и тиши выпотрошенных зданий. Он был влюблен в ночь и те тихие исподы городских краев, на которых жить слишком гнусно. По переулкам дымоходно-черного кирпича. Сквозь какую-нибудь снятую с петель калитку в сад сумрака.

На заре, когда кашляют остывшие грузовики и переваливаются по брусчатке, и черные мужчины в обтерханных и частично изъеденных шинелях службы своей стране стоят вкруг костров в пустых мусорных бочках, и плюют, и рассуждают, и кивают, средь них отыщется плечо отщепенца побледней, кто тянет ручки свои к пламени без единого слова.

Порой ночами сидел он у полосы отчуждения, где пути столь хирургически точно уходят в вялый глянец четверти луны. Изгибаясь прочь к некой лучшей земле, где чужаки посиживают привольно и им не задают вопросов. Среди чуждых очертаний в жимолости, наблюдая, как, пыхтя и лязгая, по выемке между высоких откосов проходит поезд, оставляя в дыму и вихре листвы такое полнейшее одиночество, что он, вышедший из укрытия проводить его, склонял, всхлипывая, колени на шпалах посреди легко нашептанных столкновений листвы, с жаркой и соленой горечью в горле, руки болтаются, замурзанное лицо уныло, наблюдая, как амбарно-красный последний вагон мягко елозит, скрываясь прочь с глаз за изгибом пути.