Саттри

На реке стемнело, и не слышалось ничего, кроме капель с весел и легкого скрежета уключин. Он задержался среди прибрежной поросли с фонариком и наконец засек тот кол, к которому был принайтовлен его перемет, и продел линь в уключину на транце, и снова взялся за весла, фонарик оперт о банку, и линь выходил из черной воды очень белым. Он обдирал наживку с крючков, когда те возникали, а когда достиг дальнего берега, обрезал линь. Тот отстрельнул в реку с тонким чваком и канул. Затем он погреб ниже и проверил другой перемет, и тоже срезал линь. Когда вернулся выше по реке со своим уловом на дне ялика, уже перевалило за полночь. Он зажег лампу и сел за стол, и почистил рыбу, время от времени прерываясь согреть испачканные руки над стеклом лампы. Рыбу он завернул в газету и сложил в ящик, а потом спустился и выволок ялик на берег, и перевернул его. Затем вошел и собрал одежду и малость личных вещей, что у него были, и задул лампу, и перешел поля к городку со всеми этими пожитками, сложенными стопкой поверх рыбного ящика, который нес перед собой.

Заходил он каждый вечер, но никого не было дома. Днем старался по улицам не болтаться. В газетах ничего не появлялось. Он спросил о ней у Хауарда Клевинджера, но никто не знал, где она. Уже повернувшись уходить, он увидел, как по улице идет Лягух-Мореход.

Эй, детка, сказал лягух.

Что происходит, сказал Саттри. Где Ав.

Дядя в больнице.

Плохо дело?

Фиг знает. Я не был.

А Ляля где?

Она с ним. Фрейзер поднял воротник и посмотрел вдоль улицы. Вновь повернулся к Саттри. Пойдешь туда? спросил он.

Не знаю.

У них там под дверью легавый.

А, произнес Саттри.

Лягух-Мореход прищурился ему и улыбнулся. Снова подергал себя за воротник и сделал шаг назад перед тем, как пуститься дальше вверх по улице. Думал, тебе не повредит это знать, сказал он.

Ты ко мне заходил?

Они там побывали, детка. Отвисай дальше.

Он двинулся вверх по улице своей беспечной походкой, а Саттри посмотрел на реку и носом втянул, пробуя, воздух, жестом какого-то предшественника попроще, однако что ветер, что пейзаж оставались прохладными и не шевелились.

Ночью он, бывало, выходил на конец моста и опирался там на железо, и смотрел на реку и убожество жизни внизу. С верхнего этажа старого каркасного дома, которым Кэрролл Кинг заправлял как ночным клубом, до него доносилась музыка, Пол Джоунз за пианино, налившись джином и полный старых выцветших песен. Черная девушка по имени Присцилла, днем работавшая в прачечной.

Несколько ночей спустя он увидел слабейший отблеск света, упавший на реку с тыла Джоунзова жилища, и спустился по тропке в темноте.

Какое-то время думал, что к двери она не подойдет. Уже изготовился уходить, когда дверь распахнулась.

Волосы ее лежали на голове сальными черными комками, как будто ее осадили пиявки, а глаз ее был ярок и воспален, и безмолвно вертанулся вверх увидеть его. Она скрестила руки и обхватила себя за плечи, и дыханье у нее дымилось на холоде.

Как он? спросил Саттри. Он тут?

Она покачала головой.

Из больницы выписался?

Да. Выписался. Господь его выписал. Она заплакала, стоя перед ним в домашнем халате и шлепанцах, держа себя за плечи. Слезы, сбегавшие по рябым щекам, походили на чернила. Глаз она прижмурила, но веко, покрывавшее голую глазницу, уже не действовало как следует, и проминалось в полость, и с трудом поднималось снова, и та грубая дыра, казалось, наблюдала за ним с какой-то жуткой невозмутимостью, око для иного сорта зрения, словно теменной глаз у атавистических рептилий, наблюдающий сквозь время, сквозь сопряженья пространства и материи глядящий в тот неподвижный центр, где живое и мертвое едино.

* * *

Той весной он на реку не ходил. В тенях зданий по-прежнему таился серый озноб, а солнце куксилось, закопченное и злобное, где-то над городом, и на редко заросших бурьяном пустошах, чахнувших вдоль городского периметра, пьяно прорывались через стекло и шлак первые цветы и медленно принимались расцветать. Дни теплели, и вернулись скворцы, орды синих жестяных птичек, отягощавших собою визжавшие деревья. Тельца, сохраненные холодом, размягчались от гнили, лысевшая кошкина шкура, что натягивалась и сохла, прилипнув к безмясым ребрам, запрокинутая глазница, полная дождевой воды и всепогодная эта безгубая ухмылка, эти выбеленные зубы.

Он выходил все реже, деньги его утекали струйкой. Дни удлинились, и он часами валялся на койке. Приходил портье, стучал в дверь и уходил опять. Однажды принесли извещение о выселении.