Саттри

Пришли бочком обе, хихикая, после ужина и унесли весь его запас. Виденья пухлых юных титек в полночь, длинных смуглых ног. Уже стоял сентябрь, пора дождей. Серое небо над городом омывалось шквалами потемней, как чернила, клубящиеся вслед за каракатицей. Черные видят костер паренька в ночи, и мелькает его веерный силуэт, прорезанный в высоком нефе, слишком крупный средь арок. Всю ночь рубиновое тленье от крикливых его лампад пропитывает подмостье. Все городские мосты сейчас обсижены троллями, всеми этими старыми чревовещателями да юными арбузолюбителями. Дым от их костров идет вверх, незримый среди копоти и пыли праведной городской коммерции.

Иногда вечерком Саттри приносил пива, и они сидели под виадуком и пили его. Хэррогейт с вопросами о городской жизни.

Ты когда-нибудь напивался до того, чтоб целоваться с черномазой?

Саттри посмотрел на него. У Хэррогейта один глаз сощурен на него, чтоб говорил правду. Я бывал гораздо пьянее такого, сказал он.

Хуже всего, что я сделал, это спалил дом старушки Арвуд.

Ты спалил старушкин дом?

Вроде как с нею вместе. Меня подучили. Мне тогда и десяти не сравнялось.

Маленький еще, не соображал, что делаешь.

Ага. – Черт, нет, это враки. Все я знал и все равно сделал.

А он совсем сгорел?

До самой земли. Только труба стоять и осталась. Долго горел, пока она из него не вышла.

А ты знал, что она внутри?

Уж и не помню. Не знаю даже, о чем думал. Она выскочила, и кинулась к колодцу, и зачерпнула ведро воды, и плеснула ею на стенку, а потом просто ушла к дороге. Никогда в жизни меня так не пороли. Старик вроде как меня чуть не убил.

Папаня твой?

Ага. Он тогда был еще жив. Сеструха моя сказала тем помощникам, когда они домой к нам пришли, а они пришли туда ей сказать, что я в больнице из-за тех арбузов, она им сказала, что папани у меня нет, вот потому-то во всякие передряги и впутываюсь. Но сранский пламень, я гадкий был, и когда он у меня имелся. Никакой разницы.

А ты потом жалел? О старушкином доме, в смысле?

Я жалел, что меня поймали.

Саттри кивнул и вылил в себя остаток пива. Ему пришло в голову, что, за исключением корки, отмоченной с арбузами, он никогда не слыхал, чтоб этот городской крыс говорил что-то, кроме голой правды.

Долгими ветреными днями осени Хэррогейт ходил с черными на мыс удить сазана, улыбчивый и неумелый. Бледная рука среди тех, что потемнее, махавших с берега Саттри, когда тот выплывал прохладными утрами.

Саттри был занят, конопатил столярные плиты своей хибары старыми газетами. Дни попрохладнее наводили на него тоску. Запах угольного дыма в воздухе по ночам. Прежние времена, мертвые годы. Для него такие воспоминания горьки.

Перепляс-по-Росе купил у старьевщика на Центральном проспекте шубу из ондатры, которую выкрасил в пурпур.

Мать Она вернулась из деревни с мешками и банками трав этого года. Дворик ее глубоко усыпан засохшими бурыми шкурками саранчи. В деревьях сражается мелкая добыча, жабка или землеройчонок, насаженные на шипы, и сорокопут, туда их поместивший, пускает трели с ближайшего осветительного провода, и опять дождь пошел.

А в свое презризорное окно затворник наблюдает за праздными прохожими на тропе внизу, вцепляясь в вытертые дубовые подлокотники кресла-каталки, накаркивая всем ад куда похуже.

Тряпичник спешил домой, а тьма гналась за ним по пятам. Когда ж добрался до конца моста, за ним зажглись фонари, и он повернулся кратко глянуть назад, после чего поднырнул под ограждение и красной глиняной тропой спустился к себе. Съежившись пред костерком, он видел, как в темнеющей реке высыпают звезды. Мял себе костлявые руки и наблюдал за очертаньями, какие принимало пламя среди деревянных палок, как будто в них можно прочесть некое предвестие. Чмокал деснами, и сплевывал, и подавал руками знаки. Тем утром он не подпустил семейство мусорщиков в переулке. Там под глубокостенными тенями, где окна заложены решетками, а над головой на цепях подвешены железные пожарные лестницы. Заполнив темный кирпичный коридор голосами, постарелыми, но звучащими властно. Прогнал их, как крыс. И вон отсюда, вы. И не возвращайтесь. Саттри встал с камня, на котором сидел, и вытряс онемелость из одного колена. Старик взглянул на него снизу вверх. Из-под белков его глазных яблок проглянул ободок красного пламени, бушевавшего у него в голове. Вернешься, а я мертвый, начал он. Увидишь, как я тут мертвый лежу, так ты просто угольной нефти на меня плесни да подпали меня. Слышь?

Саттри перевел взгляд на реку и огни, а потом вновь посмотрел на тряпичника. Ты еще меня переживешь, сказал он.

И вовсе нет. Сделаешь?

Саттри утер рот.

Я те заплачу.

Заплатишь?

Сколько возьмешь? Дам те доллар.

Боже праведный, да не хочу я доллар.

А что возьмешь тогда?

Ты не загоришься. Он показал руками. Не загоришься, если на тебя только угольной нефти плеснуть. Только вонять будет страшно.

Я достану тогда, ей-богу, бензину. Раздобуду пять галлонов, и будут стоять тут все время.

Они пожарные машины сюда пригонят, когда такое увидят.

Да и насрать мне хорошенько на то, что они там пригонят. Сделаешь?

Ладно.

И доллара не возьмешь?

Нет.