Саттри

Он погулял по городку. Мирный и солнечный посреди Америк осенним днем. Ужас у него в сердце был такой, какого он не чувствовал с тех пор, как боялся своего отца после какого-то детского проступка.

В аптечной лавке съел сэндвич и днем направился к кладбищу. По небольшой сельской дороге, где желтыми ветряными наметами по лесам или наваленной на черный макадам лежала листва. Идти туда было час, а машин проезжало немного.

Вход отмечали две колонны из каменной кладки, цепь опущена и свалена кучкой в траву. Он прошел по гравийной дорожке среди надгробий, пока на горке не увидел зеленый шатер. В траве сидели двое мужчин, обедали. Проходя мимо, Саттри им кивнул. Под тентом рядами стояли складные стулья, обустроен брезентовый курган с цветами.

Он не мог заставить себя спросить, это ли то место, куда определяют его мертвого сына, и потому шел дальше. Готовься здесь еще какие-то похороны, он бы увидел.

На кладбищенском участке постарше он увидел прогуливавшихся людей. Пожилой господин с тростью, супруга держала его под руку. Они его не заметили. Шли среди накрененных надгробий и жесткой травы, ветер из лесов налетал холодный в свете солнца. Каменная ангелица в обветренном мраморном облаченье, глаза долу. Стариковские голоса разносятся по одинокому простору, бормочут над этими обиталищами мертвых. Лишайник на крошащихся камнях – как странный зеленый свет. Голоса меркнут. За мягкой стычкой бурьяна. Он видит, как они нагибаются прочесть некую изысканную надпись, и приостанавливается у старого склепа, который разрушило своим прорастанием дерево. Внутри ничего. Ни костей, ни праха. До чего же мертвые несомненно превыше смерти. Смерть есть то, что носят при себе живые. Состояние ужаса, словно некое жуткое предвкушенье горькой памяти. Но мертвые не помнят, и небытие им не проклятье. Отнюдь.

Он сел в крапчатом свете посреди камней. Пела птица. Падала какая-то листва. Сидел он, положив руки на траву рядом ладонями вверх, словно подбитая марионетка, и не думал вообще никаких мыслей.

Посреди дня через леса, ведя за собой несколько других машин, проехал старый катафалк «пэкард», и обрулил тент на склоне, и остановился за ним. Машины тихонько упокоились, из них возникли люди в черном. Одна за другой мягко захлопывались стальные дверцы. Плакальщики двигались к могиле. Четыре гробоносца подняли из похоронной машины гробик и понесли к шатру. Саттри перевалил через горку, аккурат чтобы увидеть, как он скрывается. Упали кое-какие цветы. Он поднялся по склону над могилой и онемело встал. Маленькие дроги с их подношеньем цветов упокоились на паре ремней через пасть могилы. Проповедник стоял наизготовку. Свет в этом маленьком доле, где они стояли, выглядел проникнутым громаднейшей ясностью, и фигуры, казалось, горели. Саттри стоял у дерева, но его никто не замечал. Проповедник начал. Саттри не слышал ни слова из говоримого, пока не прозвучало его собственное имя. После этого все стало вполне тихо. Он повернулся и уперся головой в дерево, придушенный такой печалью, какой не знал никогда.

Когда все слова закончились, некоторые выступили вперед и возложили цветочек, и начали опускать ремни, и гроб и ребенок стали утопать в могиле. Группа посторонних предавала сына Саттри земле. Мать вскрикнула и рухнула наземь, и ее подняли и помогли отойти с воем. Stabat Mater Dolorosa[15]. Помнишь волосы ее поутру, пока их еще не скололи, черные, буйные, неукротимые от прелести. Как будто спала она в нескончаемой буре. Саттри опустился на колени в траву, ладони прижаты чашками к ушам.

Кто-то коснулся его плеча. Когда поднял голову, рядом никого не оказалось. Последний в кортеже съезжал по дорожке к воротам, и, если не считать двух кладбищенских, притаившихся в траве на склоне, как шакалы, он был один. Саттри встал и пошел к могиле.

Там среди цветов, и аромата духов отбывших дам, и слабого железного духа земли постоять, глядя вниз в полноразмерную шестифутовую могилу с этим ящичком, упокоившимся на ее дне. Бледный человечек, были ль там последние муки? Был ли ты в ужасе, знал ли ты? Чувствовал ли коготь, что забирал тебя? И кто этот дурень, стоящий на коленях над твоими костями, давящийся горечью? И что дитя могло знать о тьме господнего плана? Или как плоть хрупка до того, что едва ли больше сна?

Когда он поднял голову, могильщики наблюдали за ним со склона. Он их позвал, но те не ответили. Считая, должно быть, что он обезумел от горя. Быть может, он обращался к своему Богу.

Вы двое. Эй.

Они переглянулись и немного погодя медленно поднялись и притащились по зелени, словно проходные персонажи в тевтонской драме. Саттри сидел на складном стуле. Он вяло махнул на могилу. Можете сейчас засыпать?

Те переглянулись, а затем один скрестил на груди руки и посмотрел вниз. Орвилл с трактором приедет, ответил он.

Нам просто эти вот стулья тут надо сложить и составить, сказал другой. А им надо прийти и убрать шатер.

Саттри на них уставился. Тот, у которого руки накрест, принялся раскачиваться на пятках и озираться.

Орвилл с ними сейчас будет, сказал другой.