Сажайте, и вырастет

Но в этот — унылый и серый — октябрьский день я не успел замочить носки и фуфайки. Фрол вдруг прервал изучение собственных ногтей, проворно соскочил с кровати, сделал несколько шагов в мою сторону и решительно ухватил пальцами край корыта.

— Позволь, пожалуйста… — вежливо выговорил он.

Я убрал руки. Татуированный старик с усилием поднял пластиковую емкость, — под тонкой, серо-желтой кожей рук четко обозначились, вдруг бросившиеся мне в глаза, его бицепсы, совсем маленькие, но очень твердые на вид, — и вылил воду в умывальник. Аккуратно поставил таз в угол. Не спеша вытер руки о полотенце.

— Присядь, — произнес он.

Послушно сев, я положил руки на колени и приготовился к чему-то важному.

— Мы все понимаем, — доброжелательно начал Фрол, вернувшись на свою кровать и усевшись поудобнее. — Ты пацан молодой, горячий, сильный. Ага. И характер есть и все такое… Но твои движения нас так задевают, что молчать дальше нельзя. Правда, Толстый?

Строительный магнат, до того мирно дремавший, очнулся и тоже сел.

— Да, правда.

— Ты как-то мне сказал, что сидишь первый раз, — вкрадчиво продолжал коренной обитатель, — и будешь благодарен, если опытные люди — например, я — станут сразу тебе говорить, что ты делаешь правильно, а что неправильно, так?

— Так, — согласился я ровным голосом, стараясь не выдать волнения.

— Вот теперь послушай. Каждый день ты по полчаса полощешься под краном. И еще час стираешь свои портянки. Тоже каждый день. Потом развешиваешь все это у людей перед носом…

— Извини, Фрол, — перебил я, — но я с детства предпочитаю именно чистые портянки. Я не черт.

— Ну-ну, — коренной обитатель сузил глаза. — А что такое, кстати, «черт»?

— Это неопрятный, грязный человек, не соблюдающий гигиену.

— Откуда ты это знаешь?

— От тебя, Фрол.

— Теперь узнай от меня еще одну вещь. Тут — тюрьма. Тубик везде.

Туберкулез, догадался я.

— Сырость — наш с тобой враг. Ага. Для арестанта нет ничего страшнее, чем вода в воздухе. Слышал про палочку Коха?

— Что-то припоминаю.

— Припоминает! — Фрол улыбнулся углом рта. — Он припоминает, Толстый! Эта самая палочка, маленькая, сидит в тебе всю твою жизнь. С самого детства. Ага. Пока ты вкусно кушаешь и гуляешь на сквознячке, она пассивна. Спит. Ждет, когда тебя посадят в тюрьму. Туда, где нет нормальной жратвы и свежего воздуха. Где все тухло и мокро! В сыром воздухе она размножается. И начинает тебя кушать, братан! Пожирать твои легкие. Сначала потихоньку, потом больше и больше! А в конце ты уже выплевываешь из себя эти легкие по кусочкам. И подыхаешь…

— Все, я понял… — начал я, но Фрол жестом остановил меня и встал. Его лицо покраснело.

— Ты стираешь свои трусы, а я слышу, как она там во мне сидит, сука. И чавкает! Жрет, понял? Я тебе раз сказал — прекрати свой спортзал, два раза сказал, три раза сказал — все без толку! Тебе говорили. Вежливо. Намекали, шутили над тобой! Дали все возможности, чтобы ты сам догадался, сам! Но у тебя на уме только книжки. Ага. Ты хочешь быть вроде Джеймсбонда! А на окружающих тебе плевать! Это неправильно! Я это остановлю! По-любому остановлю! Хватит постирушек! Трусы, носки, прочее белье стираются только в бане! Потом сохнут и наутро сразу снимаются с веревок. Чтобы воздух по хате ходил свободно! Если каждый божий день развешивать мокрые тряпки, будут вилы, ясно? Гибель! Тубик! Загнемся быстро, в несколько месяцев!

Я слушал, опустив голову.

Выход в принципе уже был найден.

— Что же, я все сказал, — равнодушно, тихим голосом выговорил Фрол. — Теперь говори ты.

— Нет, — вздохнул я. — Мне сказать нечего. Ты прав. Постирушек больше не будет. Сырости тоже…

— Он что-то придумал, — обронил Толстяк. — Он не перестанет.

— Да, не перестану, — согласился я и закурил, потому что пока не научился совсем обходиться без ядов. — Отпишу жене, пусть загонит побольше белья. И полотенца, штук десять. Буду в хате их мочить водой, а обтираться — прямо на прогулке. Мокрое грязное белье — в пакет, а утром — в мусор…

— То есть он хочет не стирать шмотки, а сразу выбрасывать, — объяснил Толстый. — И получать с воли новые…

Фрол схватился за голову, и ужас проступил на его лице.

— А свою жену тебе не жалко?

— Ему никого не жалко, — угрюмо выговорил Толстый. Я вдруг разозлился. Жена здесь ни при чем. Я посмотрел на магната.

— Знаешь, Вадим, главное условие нормальной работы мозга?

— Нет.

— Прямой позвоночник.

Толстый немедленно приосанился и развернул круглые плечи.

— Это ты к чему?

— А к тому, что каждый человек по-своему с ума сходит. Одного тянет на колбасу, другого на физкультуру. Согласен?

— Значит, — нажал Толстяк, — ты решил попрекнуть меня колбасой, да?

В этом месте в опасно развивающийся спор вклинился новый участник. Тот самый, про которого мы часто забывали, но он про нас — никогда. Он приблизился к двери с внешней стороны, отодвинул заслонку глазка, изучил обстановку, вставил ключ в замок «кормушки» и открыл.

— Рубанов! — громко сказал он. — На вызов! Я выругался.