Сажайте, и вырастет

— Давай веди в хату! В хату давай веди!!! В хату!!! Какие тебе показания?!! Хуй тебе на воротник, гражданин начальник, а не показания!!!..

Только теперь я уяснил, что такое настоящая блатная истерика. Она тогда поражает арестованного, посаженного за решетку человека, когда ему угрожают со всех сторон, и на допросе, и в камере, когда повсюду ждут опасные враги, когда угроза не отступает ни днем, ни ночью, когда она каждую минуту рядом.

Интересно, а где мое хладнокровие, где та гармония мыслей, где результат регулярных медитаций? Вдруг это все тоже обман, и никакими упражнениями я не добьюсь настоящей крепости нервов?

4

Последний шанс смалодушничать и навсегда распрощаться с кривыми позвоночниками я имел на обратном пути, при обыске. Я мог шепнуть несколько слов конвоиру — а тот после такого признания обязан принять все меры. Запереть меня в «стакан», доложить начальнику… Но я промолчал.

Коренной обитатель, старый урка, разрисованный картинками рецидивист — олицетворял для меня всех, подчинившихся тюрьме. И проигравших ей.

Но я не такой. Я хочу победить и добьюсь своего.

В камеру я шагнул, как гладиатор на арену Колизея. Бог его знает, как выходили древнеримские смертники на поле боя — но наверняка их брови были нахмурены, губы поджаты, а глаза метали молнии и жадно искали взгляд врага. Ладони, влажные от пота, стискивали оружие…

Кстати, об оружии. Чем я стану защищаться, если обчифиренный старик набросится на меня? Я хоть и отжимаюсь на кулаках по сто пятьдесят раз каждый день, но навыков тюремной драки не имею, а вот мой противник — наоборот, опытен и хитер…

Представшая глазам картина озадачила меня. Оба соседа сидели на своих койках, сложив на животах руки, и вид имели самый мирный. Лицо Фрола и вовсе светилось.

Они не проронили ни звука, пока дежурный не закрыл дверь, не повернул свой ключ, не взглянул напоследок в «глазок». После этого Фрол улыбнулся и сказал мне:

— Иди сюда, быстро. Он нагнулся и показал пальцем в угол между двумя стальными кроватями.

— Видишь?

— Да, — сказал я, посмотрев. — Паук.

— Паук! — Фрол, совершенно счастливый, хлопнул меня по плечу. — Паук, брат!

От его агрессивности не осталось и следа. Я осторожно рассмотрел маленькое черное существо, шевелящее лапками.

— Это дело надо обчифирить как следует!

— А по какому поводу праздник? — спросил я, понимая, что конфликт исчерпан, замят, отодвинут в прошлое новым событием, значение которого вполне понятно только коренным обитателям тюрьмы.

— Паук — хорошая примета. Очень хорошая. Лучшая из всех, что я знаю, — Фрол с головой залез в дыру между краем койки и стеной и ласково забубнил: — Черт, как я тебя люблю, братан! Ты такой же, как и я! Сокамерник. Толстый, давай дадим ему кусочек твоей любимой колбасы! Маленький кусочек, а?

— Без проблем, — сказал Толстый, — только едят ли пауки колбасу?

— Тебе что, жалко колбасы?

— Для тебя не жалко, и для Андрюхи. Но для паука…

— Чудак ты. Для такого соседа не жалко и пайки, не то что колбасы. Отрежь, не жмись.

— Он не станет жрать такую гадость, как колбаса. Он же не человек!

— Ладно. — Старик выпрямился. — Вы как хотите, а я отпраздную…

Урка вскочил и подбежал к столу, где стояла его главная ценность: вырезанная из картона и оклеенная по углам полосками бумаги особая коробка с запасом чая.

Каждый раз, когда мне или Толстяку приходила продуктовая передача, первым делом из груды пакетов и свертков извлекался именно чай. Он торжественно засыпался в емкость, и Фрол победно провозглашал:

— Полна коробочка! Он не знал, что пьет, возможно, самый лучший чифир в истории человечества — изготовленный из чая «Эрл Грэй», смешиваемого в Лондоне, в конторе фирмы «Кертис и Партридж» крупнейшими специалистами своего дела.

— Паук! — восклицал Фрол и тряс пальцем в воздухе, грозя кому-то, кто оставался неведом мне и Толстяку. — Паук! Значит, хорошо сидим! Не надо ругаться! Надо отдыхать, успокоиться. Чифирнуть. Покурить. Побазарить, а потом чего-нибудь пожрать и поспать. Ага. Вволю. В тепле. Под одеялом. Дураки вы! — почти крикнул он нам. — Не знаете, что это такое, когда у человека есть чай, курить и одеяло! Это все, бля буду! Это все, что надо. Это жизнь. Остальное — параша…

Дрожа, он схватил ложку, опустил ее в коробку с чаем, зачерпнул с верхом и ловко затолкал все в рот. Стал энергично жевать, подбирая свободной рукой падающие с подбородка черные частицы. Потом глотнул из-под крана сырой воды. Снова прожевал, двигая челюстью вперед и вбок. Его щеки вздулись от слюны. Еще раз хлебнул. После третьего раза он повернулся к нам спиной и выплюнул черное и густое в станок для испражнений.

— Что ты знаешь о пауках, Толстый? Его паутина в тыщу раз крепче самой крепкой стали. Он ее сплел, свою сеточку, — и ждет. Ему все по фигу, он будет ждать, сколько надо. По-любому что-нибудь да залетит. Ага. Не было случая, чтобы не залетело! Бог пошлет пожрать в любом случае. Главное — раскинуть сеть, и чтоб она была крепче крепкого… А ты, Андрюха, буддист хуев, этого не понимаешь, не видишь настоящей жизни ни в пауках, ни в людях…