Сборник памяти

В институте начиналась подготовка 30-томного академического собрания сочинений Чехова. Саша в это время был аспирантом МГУ и писал диссертацию по Чехову у В. В. Виноградова. Стать аспирантом академика Виноградова была большая честь. Это означало признание особых научных способностей ученика, и Саша вскоре оправдал ожидания, написав интересную, новаторскую работу, которая впоследствии была напечатана отдельной книгой и прочно вошла в обиход чеховедения. Саша рассказывал, что первую консультацию Виноградов назначил ему на 7 часов. Он и пришел к В. В. в 7 часов вечера. Оказалось, что надо было прийти в 7 часов утра. Академик вставал в пять, и в семь часов у него уже начинался рабочий день.

Сашу пригласили в Чеховскую группу ИМЛИ как специалиста по Чехову, и он, оставив аспирантуру, стал сотрудником отдела русской классической литературы ИМЛИ. Научная судьба Саши в институте поначалу складывалась очень удачно. После выхода отдельной книгой кандидатской диссертации его идеи стали известны широкому кругу ученых, и уже ни одно исследование о Чехове не могло их игнорировать: одни с ними соглашались, другие пытались их опровергнуть. Но когда Саша представил в Отдел докторскую диссертацию, К. Н. Ломунов в течение восьми месяцев не ставил ее на обсуждение. В результате Саша защищал докторскую диссертацию в МГУ.

Саша был моим оппонентом на защите докторской диссертации в 1994 году. Для меня это было большой удачей, потому что его выступления всегда были необычайно интересны, насыщены новыми идеями, будили мысль и воспринимались аудиторией с неослабевающим вниманием.

Последний раз я видела Сашу на каком-то заседании в Отделе русской классики. Мы оказались рядом, и он похвалил комментарий к 30-томному собранию сочинений Лескова, над которым работает независимая группа ученых из Москвы, Петербурга и других городов. Я понимала, что его похвала дорогого стоит, и сказала: «Вот ты и написал бы с Мариэттой рецензию на вышедшие тома». Но он замахал руками: «Что ты, что ты! Это такой огромный труд!» Да я и сама знаю, что написание серьезной рецензии – труд огромный и неблагодарный. Зная о Сашиной загруженности, я не стала обижаться.

На одной из книг, подаренных мне Сашей – «Мир Чехова. Возникновение и утверждение» (М., «Советский писатель», 1986), – он сделал такую дарственную надпись:

Дорогой Ирме Видуэцкой в память о юности.

«Начало жизни помню я»:

Я плавал, ты плясала.

Студентов легкая семья…

Куда всех разбросало?

Вся жизнь в недружеских стенах…

И все ж за совесть, не за страх.

А. Чудаков 5.2.87 г. (Время, оставшееся с нами, М., 2006)

Андрей Немзер Человек слова

К семидесятилетию Александра Чудакова

Филологи редко становятся «культовыми» фигурами, и, наверно, это правильно, ибо их дело не автопрезентация, но служение другому, осмысление и истолкование писательского слова, личности, судьбы. Александр Павлович Чудаков (2 февраля 1938 – 3 октября 2005) не был харизматичным властителем интеллигентских дум и в пору позднесоветского «гуманитарного бума», когда – в силу многих весьма противоречивых и к разным следствиям ведущих социокультурных обстоятельств – появление серьезной (но зачастую, увы, лишь имитирующей серьезность) историко-литературной работы, научная конференция, посвященная «узкой» проблеме, публичная лекция могли становиться значимыми событиями. Он не снискал той славы, что совершенно заслуженно обрели тогда С. С. Аверинцев или Ю. М. Лотман, Вяч. Вс. Иванов или Н. Я. Эйдельман, а позднее М. Л. Гаспаров. Профессиональное сообщество знало, что Чудаков – автор неотменимых – одновременно фундаментальных и первопроходческих – трудов о Чехове, ярких статей о других русских классиках (Пушкине, Гоголе, Достоевском, Некрасове, Толстом), блестящий публикатор и комментатор филологической классики (Тынянов, Виноградов), и высоко эти работы ценило. Более широкая (даже гуманитарно ориентированная) публика едва ли задерживала на них внимание. Скрыто живущая во всех научных сочинениях Чудакова мощная и свободная этическая и общественно-историческая мысль, их человеческое содержание не были должным образом расслышаны, а потому и удивительная личность автора была явью преимущественно для близких, друзей, не слишком многих учеников.