Сборник памяти

Показать истоки – это было бы очень полезно. Наверное, в рус<ской> л<итерату>ре было что-то ему близкое – Гоголь в плане безбоязненного смешения высокого и низкого.

<Я: Это у Гоголя он воспринял тоже через юм<ористические> ж<урна>лы – они многое у Гоголя взяли на воор<ужени>е.>

Это я попр<обовал> сделать в «Мире Чехова». Мне вообще везло – прогр<аммы> начерчивали В. В.<Виноградов>, Шкл<овский> и Бахтин.

* * *

В плане личности великий Чехов близок к своему обычному читателю. Он обычный интеллигент. Сколько боролись с собой Толстой, Гоголь – о Гоголе я уж не говорю – жизнь Г<оголя> это мистерия!

Чехов похож на Флобера. Прямого влияния, конечно, не было.

Леон Додэ (внук знаменитого) то ругал Флобера, то хвалил. Кончил тем, что объявил: «шедевр из папье-маше». Но все же шедевр. Чехов – это тоже шедевр из папье-маше.

Чехов – очень большая загадка. Но ваша книга помогает в решении этой загадки.

* * *

Странно, что не отмечают пророчества Чехова. Бродяга в «Вишневом саде», к<ото>рый декламирует «Брат мой, страдающий брат…», «Выдь на Волгу, чей стон…».

Ему не червонец надо подарить, а тысячу – он предугадал всю сущность нашего л<итературо>ведения и критики, со времен Белинского. Только это оно видит в л<итерату>ре и извращает писателей, в Пушкине отыскивая тоже это. <Прогресс<истские> идеи>

* * *

– Почему у вас нет «Черного монаха»? В указателе даже не упоминается.

<Я: – Я его еще не понял.>

– Он стоит вне творчества Чехова. Там совсем другой тон. Там другой психологич<еский> характер. Обывателя нет! Фантастика вдруг.

<Я: – <тогда я думал так> И утверждение идеи, чего почти не бывает у Чехова. Пока страстно следовал идее величия, был человеком, а перестал – стал обывателем.

<– Да. И в этом трагизм.>

<Про идею свечи с двух концов>

* * *

– Вы правильно считаете <пишете>, что «Степь» – ничего общего с предыдущим творчеством. Если бы пошел от «Степи» – был бы другой Чехов. Но он вернулся на прежний путь. Не остался на линии «Степи», а от Чехонте <в дальнейшее творчество> ввел обывателя.

«Степь» и «Детство» Толстого – какая разница!

От «Степи» скатился, но постоянно поднимался на прежние высоты.

«Степь» – это не из жеваной бумаги сделано.

Идея природы и человека была в л<итерату>ре (Рёскин) – и более глубоко рассматривалась природа в человеке. А он переносит в газетно-журнальный план – вроде охраны Байкала. А на этом уровне нет выхода. Нужно подняться на другой уровень мысли. Метафизическая природа атомной бомбы – есть сферы, куда человеку нельзя было вмешиваться.

* * *

Письмо брату Николаю об этике – это пошлость.

* * *

Не помню, к чему:

Анекдот: Кондуктор: – Курить нельзя – вот объявление.

– А я плевать хотел!

– Плевать тоже нельзя: вот объявление.

Кондуктор мыслит только в рамках этих объявлений и выйти за них не может.

* * *

– Что Чехов хотел всем этим <отсутствием иерархии> сказать? За этим есть, стоит что-то более глубокое.

Но это – за пределами структурного анализа. Это уже – философия л<итерату>ры. Такой анализ есть у Хайдеггера, у Ницше, <к<ото>рый хорошо знал только литературу>, у Вяч. Иванова в трех его книгах.

Философский монизм сейчас дискредитировал себя.

<Я: Но Бердяев о творческом хар<акте>ре догматичности> <подробнее>

– Бердяев от этого отошел. Он кончил прямо противоположным – утверждением свободы творчества. И начало, исходное всего – небытие, ничто. Догматизм допустим, если он не переходит границ.

* * *

< Я: про адогм<атиз>м Чехова.

Б. уточнил:>

– У Чехова – недогматический адогматизм (а может быть догматический – тогда это нигилизм: ничего нельзя утв<ержда>ть и проч.), не нигилистический.

Чехов выступает как гуманист – высшей ценностью он считает человека.

Он близок к тому пониманию, которое сформ<улирова>л Бодлер: «Человек – это больное животное». Эта забота о животном – единственно гуманное, и нет другого отн<ошени>я. По Чехову в человека поверить невозможно: нет намека, <что из этой самой материи может быть соткан богочеловек>. Он не верил в такого человека, он требовал только, чтобы с человеком можно было рядом жить, чтобы он не плевал на пол. Тех требований, к<ото>рые ставили Дост<оевский> и Толстой, – и тени нет!

* * *

Сложность Чехова осложняется кажущейся общепонятностью.

* * *

<Я – о том, что нек<ото>рые чеховеды протестуют [т. е. против принципа случайностности].>

– Эта т<очка> з<рения>, что если повесил ружье, оно должно выстрелить, – устарела давно, давно. (Морщась.) Вы совершенно правильно пишете, что ружья не стреляют. Захочу – и повешу!

У Чехова деталь не только для целого – это Вы совершенно правильно говорите… Хорошо.