Сборник работ. Девяностые

Нам, немногим, разрешили вер­нуться в палатки. Перед вечером накормили густым супом, подали подводы, посадили и повезли. В степи заблудились, возвращались назад. Чтобы не окоченеть, ходячие делали пробежки. Спрыгивал и я, хотя это было мучительно. Неходячим было хуже. Под конец пути я выдохся, подобрал ноги под себя, свернулся клубком и забылся. Мы уже приехали к обжитым землян­кам, когда меня собрались хоронить. Кто-то потянул меня с саней со словами: «И этот дошел». Я зашевелился и в землянку пополз сам.

…Потом был госпиталь и боль­ше двух лет войны».

Дальше о войне – ни слова, по­тому что Сталинграда не касалось. Ясно, что печнику работы было сверх головы — в землянках, блин­дажах, товарных вагонах, разбитых избах, на полустанках, в открытом поле. Домашние инструменты про­нес через всю войну.

Война — это не только высокий боевой дух, атакующий порыв и т.д. Война прежде всего — работа, тя­желая, изматывающая. Зоткин был чернорабочим на этой войне.

После госпиталя еще полвойны (из рассказа по телефону) он «сни­мал мины» после битвы на Курской дуге, в топких белорусских болотах гатил дороги для наступления наших доблестных войск, в Польше, когда освобождали Варшаву, наво­дил мосты.

— По нашим спинам шли и ехали, а мы готовили землю.

— Так ни разу «Ура!» и не крик­нули?

— Где? Сумасшедший мат был. В атаку пулеметами в спину гнали, а мы – рядом.

— Какие у вас награды?

Трубка надолго замолчала:

— Вы, знаете, я вас прошу… не спрашивайте об этом, пожалуйста.

Оказалось: за четыре года войны его наградили медалью «За бо­евые заслуги». Это все.

На юбилейные торжества Петр Васильевич Зоткин давно не ходит.

— Сидит в зале мой сосед — он у Чуйкова был в охране и занимал­ся заградительными отрядами. Впе­реди — шквальный встречный огонь, снизу — пулеметы, сверху — минометы, и наши солдатики отхо­дят, вот тогда мой сосед открывал огонь по своим — в спину.

У него, у соседа, вся грудь в ор­денах. И этот человек по-хозяйски выходит к микрофону — звонкая па­радная речь, пафос, патриотизм… Я не могу. Слушайте, миллионы лю­дей в землю забиты, и никто о них не вспоминает. Мне с ними вместе сидеть больно.

Письмо Петр Васильевич Зоткин заканчивает так:

«Постскриптум.

Не напоминают ли эти полуве­ковой давности события совсем не­давнее — Чечню? Под трескучее бахвальство генералов и горе-по­литиков неподготовленных солдат бестолково, в суматохе выбросили в неизвестность. Ни о снабжении, ни об обустройстве, ни о четкой постановке цели не позаботились должным образом. И опять обмо­рожение, грязные, голодные, горы неопознанных трупов. Только тогда, к счастью генералов, был реальный противник, на которого можно бы­ло свалить безобразия, вызванные бездарностью командования и без­грамотностью низших исполните­лей.

А теперь-то кто все-таки вино­ват?»

* * *

Да, за полвека воевать уменьем, а не числом мы так и не научились.

То скопление умирающих людей в Паньшине, и бесконвойных, и подконвойных, прокладывавших же­лезную дорогу для наступления на Сталинград, назвать войском трудно. Еще до них, до Зоткина, в авгу­сте здесь, на хуторе Паньшино, и в окрестностях шли жестокие бои, полегло много наших. Сколько? И когда их погибло больше — в те августовские бои или позже, когда на освобожденную землю пригнали Зоткина с сослуживцами — полулю­дей, голодных и обмороженных, умиравших штабелями.

Никто никогда ни считать, ни сравнивать не будет. Вспоминает же Виктор Астафьев, что во всех до­несениях на первом месте стояли потери в технике, потом, кажется, топливо и горюче-смазочные мате­риалы, потом еще что-то, и только потом, на четвертом месте, — чело­веческий материал. «Потеряем ты­сячу человек — доблесть, потеряем пушку — позор». Кажется, писатель говорил о боях с японцами, но какая разница — война та же.