Сборник работ. Девяностые

Когда Журавлев, вконец измученный, дал большую телеграмму на имя президиума Съезда народных депутатов, где описал свои мытарства, включая психбольницу, телеграмма вернулась в Крымский облисполком, оттуда ее спустили в горисполком, дальше в райисполком. А потом поручили разбираться во всем студенту-практиканту, который буквально накануне, вчера, приехал в Симферополь. Мальчику, только что одолевшему второй курс юридического факультета Киевского университета, поручили поставить точку в деле, которое не могли распутать обком партии и облисполком, областная прокуратура и областная милиция во главе с генерал-майором.

Теперь, когда Журавлев скончался (погиб? убит?), когда после вмешательства «Известий» уголовное дело все-таки было возбуждено, кому же поручили расследовать все это? М. Белоусову — стажеру…

На живом практиковались, теперь — на мертвом.

Хочу спросить второго секретаря обкома партии товарища Федуличева, правоохранительные органы — его епархия: это что — вызов? Как же надо презирать своих сограждан…

Нет, нельзя было помочь Журавлеву. Ведь инвалид войны не квартиру просил, не телефон, не садовый участок. Его просто нужно было защитить от окружения, от общества, которое он сам защитил когда-то и в котором жил, а это невозможно.

М. Соколин, секретарь территориальной партийной организации:

— Я звонил следователю Гайворонскому. Спрашивал, цел ли партийный билет Журавлева. Я же должен отчитываться об утрате партбилета. Он говорит: «Цел. Паспорт сгорел, а партбилет цел». Хорошо, говорю, сами его и сдайте. Еще я спросил, надо ли нам на партийные деньги венок и одежду Журавлеву купить. Следователь говорит: «Не надо, за счет госбюджета». Видимо, имел в виду, что самоубийца.

Госбюджет — копейки. Значит, будет Иван Михайлович неодетый, фанерный гроб даже кумачом не покроют.

Бывало, правда, и иначе, но то были великие самоубийцы. А кто такой Журавлев?

Вспоминаю, как год назад, в холодноватый день мы стояли с ним на кладбище возле могилы жены. Справа — огромное синее поле лаванды, и сразу за ним — его бывшее садоводческое товарищество. Я уже знал тогда, что в левой стопе у него по сей день восемь осколков, в правой — четыре осколка, в левой голени — четыре осколка, в позвоночнике осколок, в руках…

— Хотите посмотреть, как меня похоронят? — Журавлев показал на могилу рядом. Я даже не понял, что это могила. Захоронение прошлогоднее, холм затоптан, зарос бурьяном, завален отбросами. Валяются дощечка с фамилией и пыльный граненый стакан. Ни имени, ни отчества.

Не знал, не ведал Иван Михайлович, что и это для него слишком большая честь — просто лечь в землю, как угодно.

Когда я приехал в Симферополь, с момента его смерти прошло более полутора месяцев. А он, Журавлев, так и не был похоронен. Сначала следователи попридержали, потом, уже несколько недель, предавали земле тех, у кого есть родственники и кого надо хоронить по ритуалу. Полтора месяца, теперь уже и больше, он лежит в морге, заваленный, как брёвнами на складе, такими же, как он, безродными, на которых пока не хватает ни досок, ни кумача.

* * *

Как сказал Христос, шедший на распятие: Не плачьте обо мне. Но плачьте о себе и о детях ваших.

Симферополь. Гостиница «Украина». Журавлев сидит рядом, в номере. «Я знаю, вы не возьмете, но все-таки… — он неловко лезет в старенький портфель и достает банку с вареньем. — Это еще жена готовила, осталось. Очень прошу». Я знаю, что его нельзя обижать, но и взять нельзя. Завтра придет могучая, мстительная стая, и эта банка будет мешать мне.

Глаза у Журавлева под очками большие и виноватые. Он еще более неловко засовывает банку обратно в портфель, быстро прощается и уходит.

Через секунду хлынул ливень. Хочу окликнуть Журавлева, чтобы задержался и переждал. Но через окно вижу, как он, уже весь мокрый, пересекает большой гостиничный двор, сутулясь, неуклюже опираясь на палочку, быстро скрывается за углом.

Я еще не знаю, что вижу его последний раз.

1990 г.

После анонимки

Действенность публикации, за которую борется любая газета,— понятие относительное. Одно дело — борьба против фактов. Другое — против явлений, и третье — против системы. Последнее занятие для газетчика — почти безнадёжное, раскачиваем ее, систему, не более. А она — как Ванька-Встанька.

Кажется, теперь наконец-то начинает что-то меняться. Но для этого понадобилась кровь.

Выговоры, благодарности. Кого — сняли, кого — восстановили. Кого — к суду, кого — на свободу. Действенность газетных публикаций в привычном понимании опрощена до финала русских сказок: зло наказано, добродетель торжествует. Но между этими наглядными крайностями целый мир. Есть поражения и победы, может быть, главные — внутри человека, невидимые миру. Разочарования, надежды, вера.

«Известия» спасли человеку жизнь. Эту действенность как измерить?