Сборник работ. Девяностые

Никифора Жукова вызвали в обком партии — со всеми документами. Он собрал все ответы из военных архивов, свидетельства однополчан — 120 документов с печатями и подписями — и отправился в Херсон.

— Я постучался в кабинет зав. административным отделом обкома. «Здравствуйте».— «Вы кто будете?» — «Жуков». — «А-а, это вы. Документы привезли?» Повел меня на 4-й этаж. Входим. Я говорю: «Здравствуйте», а мне в ответ — на ты: «Документы привез?» Я начинаю соображать, что не я им нужен — документы. А рядом с хозяином кабинета — Деревянко, зам. зав. облсобесом. Я документы отдал. Хозяин кабинета звонит начальнику КГБ: «Никифор Андреевич здесь». Потом прокурору, потом начальнику областной милиции: «Никифор Андреевич здесь». Как будто Брежнев прибыл. Последний звонок: «Облпсихбольница? Главврач? Почему опаздываете, вам сказано на 10 часов! Жуков — здесь». Тут мозги мои стали крутиться на 360°. И главное — документы у него, он даже не взглянул на них, к груди прижимает. Он повернулся к Деревянко, и тут я, как Челкаш, бросился через стол и вырвал эту пачку. Он озверел: «Какого ты х..?» — «А вы — какого?» — я отвечаю и кидаюсь на выход. Он вслед: «Ты отсюда не уйдешь» — и кому-то по телефону: «Жуков выходит!»

Они знали, что я сильный. Спускаюсь, и со второго этажа вижу — милиция, девять человек стоят на выходе цепью и держат друг друга за руки. …И я врезался в середину, они повалились, я выскочил на улицу. Следом — старший лейтенант: «Стой, Жуков, стрелять буду!». А тут уже — люди, народ. Я быстро на автостанцию. Ехал с пересадками. А вечером, к прямому рейсу на Асканию, милиция собралась, меня искали.

Дома стало мне плохо. Лидия Степановна вызвала «скорую». Давление 260 на 130. Сделали уколы. Наверное, было предынфарктное состояние. Поздно вечером еще раз приехала «скорая»…

21 ноября 1979 года, Жуков возвращался домой с продуктовой сумкой, нес кефир, молоко, творог. У подъезда сидели соседи, они кивнули ему на угол дома, за которым он увидел троих в одинаковых демисезонных пальто. Никифор Андреевич стал подниматься к себе на второй этаж, и на повороте лестницы на него вдруг обрушились сверху удары по голове. Били двое. Выскочили с улицы те трое и дулами пистолетов начали бить его по ребрам. Инвалид войны Жуков, который еще под Севастополем был ранен в голову, почувствовал себя плохо. Как в тумане, он увидел три пистолета, направленные ему в грудь, и вдруг понял, что эти бандиты могут его убить — просто и безнаказанно.

И он сказал то, что не говорил за всю войну фашистам:

— Я сдаюсь.

Покорно двинулся к машине «скорой помощи».

Всю картину избиения и захвата наблюдала с верхней лестничной площадки семья Смолы — он, она и дочь. И те соседи, что сидели на скамеечке, подтвердили, как инвалида войны Жукова выводили из подъезда пятеро, все — с пистолетами в руках.

«Скорая» заехала сначала в райотдел милиции, на крыльцо вышел капитан и с улыбкой спросил:

— Ну что, Жуков? Не били тебя?

— Нет, — ответил он.

Сказал бы «били», в дороге добавили бы еще, благо ехать до Херсона, до психиатрической больницы, почти три часа.

* * *

Поместили Жукова в самое тяжелое отделение для потенциально опасных больных — «для буйных».

Лидия Степановна:

— На другой день в шесть утра мы с Наташей поехали в Херсон, в психбольницу. Заведующая отделением предупредила нас, что когда приведут Никифора Андреевича, чтобы мы не плакали — ему же сделаем хуже. Привели мужа — о-о. Боже мой, какой он был! Губы высохшие, язык заплетается, обрюзгший, ногами еле передвигает, за стенку держится. Наташа расплакалась…

Как только Жукова уложили в психбольницу, секретарь райкома партии по идеологии Вера Ивановна Деменникова прибыла в Асканию-Нова, чтобы провести в школе партбюро. Она рассказала, что муж директора школы засыпал все инстанции письмами, в которых унижает и оскорбляет достоинство заслуженных людей, участников войны. Речь шла все о тех же Житнике и Вилоре. Секретарь райкома поставила вопрос о пребывании директора на своем посту. Несмотря на то, что половина школы уже поверила в то, что Жуков — аферист, староста и полицай, все до одного встали на защиту Лидии Степановны: «Это дело мужа: хочет — пусть пишет, не хочет — пусть не пишет».

Кстати сказать, школа была на хорошем счету в районе.

Спустя почти месяц Жукову разрешили выписаться из больницы при единственном непременном условии: он никуда никаких писем больше писать не будет, семья должна дать расписку…

Произошла тяжелая сцена. Когда Наташа увидела совершенно изменившегося отца, она упала перед ним на колени — при матери, при врачах. Дочь плакала и умоляла отца ни с кем больше не связываться и никуда не писать, ни одного письма — «ради мамы, ради меня, пожалей нас и себя». Никифор Андреевич, похудевший, заторможенный, отвечал:

— Не буду… Не буду.