Сборник работ. Семидесятые

— А ведь это, Анастасия Ивановна, он из-за тебя на верхушку-то полез, на дерево-то, видно, самые лучшие искал.

Огурцова ничего не ответила, задумалась. Вечером, перед сном, она сказала:

— И тут, вишь, есть люди хорошие…

Анастасия Ивановна имела в виду ещё и переводчицу Гертруду, она Огурцовой понравилась. Гертруда рассказывала ей, что не все немцы плохие. Что вот у неё и отец, и дедушка были коммунистами, и в войну они были за русских. Рассказала и о женихе в Дрездене, скоро свадьба. Приглашала на свадьбу.

За день до суда их повезли в Бухенвальд. Там Анастасии Ивановне стало плохо, и её быстро увезли в гостиницу. В машине она сидела черная. «Что же Гитлеру надо-то было? Что?» — говорила она шоферу. Кто-то что-то ответил тихо по-немецки, и все до конца пути молчали.

* * *

Судья и присяжные заседатели сидели на возвышении, где-то очень высоко над ней. Подсудимый Карл Горни, бывший фельдфебель немецкой тайной полевой полиции ГФП-580, тоже сидел на возвышении — с иголочки одетый, гладкий. Это он руководил командами по расстрелу, отмечал свои юбилейные выстрелы: «Сегодня я сделал трехсотый выстрел!..»

Анастасия Ивановна стояла внизу, маленькая, согнутая, в неизменном своем черном с цветами платке.

— Свидетель Огурцова, вы узнаете этого подсудимого?

В переполненном зале стояла тишина. Она стала смотреть на него.

— Как я могу узнать?.. Я тридцать лет плачу, слепая стала. Я его в тумане вижу.

— Что вы знаете о расстреле вашего мужа и сына?

— Я как узнала, что расстреляли, два дня с полу не вставала, в избе валялась. Как я отжила — не знаю.

— Скажите, свидетель, как спасся после расстрела ваш сын Дмитрий?

— А он это… из-под земли вылез. Они ж драку затеяли. Перед расстрелом наши самолёты полетели, бомбить стали. Лександр, муж мой, крикнул: «Берём, ребята!» И кинулись. Как стрелять-то стали, дак Лександр сына-то столкнул в яму. Сам-то он, муж-то, мёртвый упал, но так упал, что сына-то, Диму-то моего, сверху закрыл. Ну, их не закапывали, землёй только забросали немного. А ночью-то очнулся: Живой?.. И… папироской где-то пахнет…

— Где он был потом?

— А как вылез из могилы — пополз. На речке обмылся и в Берёзовку. Его березовские любили очень, ребята-то…

Она замолчала. Но судья не перебивал её.

— Любили… Березовские-то все у нас тоже учились, это семь километров. Как река разольётся, так Дима их к себе домой всегда брал… Как мне сказали: Дима-то живой! — так я не могла продышать, не могла продышать от радости.

В зале стало совсем тихо, напряжённо тихо.

— Что было дальше? — спросил судья после паузы.

— Дима в Берёзовке у Николая Сапунова жил, это одноклассник. Три недели жил, а потом староста березовский честно предупредил: пусть, мол, Огурцова сына заберёт, а то из-за него всю Берёзовку сожгут. Бабка Аниса, Колина мать, отдала мне Диму, и он у меня ещё жил. Под печкой. Ночью на огород пролезет, воздуху похватает-похватает и назад. Потом я его в Татаренку отвезла к Мише безрукому, это наши родственники, а потом — к партизанам…

— А много расстреливали?

— Много. — Анастасия Ивановна задумалась, поняла, что надо бы как-то сказать — сколько, но цифру она не знает. — Восемьдесят шагов могилы.

Судья непонимающе поглядел на неё.

— Я могилы мерила… Как Дима вернулся в 1943 году из леса, повёл меня на ихнюю могилу. «Идём, — говорит, — мама, а то знать не будешь, где папка лежит». Показал, где их расстреливали. Там могилы были — большие… я измерила — восемьдесят шагов моих, вот таких…

Она показала.

Судья поблагодарил, попросил её сесть на место. Она подняла голову и сказала вдруг ему тихо.

— Дима-то — как второй раз родился. Уж я думала долго должон жить. А он… три только дня побыл и — все. И на фронт. И — все. И — конец… А как его в избе били, дак кровь на стены летела!..

Она почувствовала, что опять поднялась температура, что губы её дрожат.

Гертруда сзади осторожно взяла её за плечи: «Идёмте, Анастасия Ивановна, идёмте…».

Огурцова повернулась вдруг к подсудимому и — шагнула к нему.

— Люди!! — она закричала вдруг громко. — Люди!! Он кровь детскую пил. Вы посмотрите, у него же… губы в крови!!

— Анастасия Ивановна, миленькая, успокойтесь,— Гертруда крепко держала её сзади за плечи и вела к выходу.

Зал застыл в странном оцепенении. И в этом оцепенении слышен был слабый голос:

— Я не знал, что мой отец — убийца…

Это сказал сын Карла Горни. И это слышали все в зале.

* * *

Вечером она успокоилась немного. Пришёл «Петрович».

— А судья-то, Лена, старый,— рассказывала она.— Старый, как гриб. Он, наверное, замучился, сидевши-то. Я б про Зайчики ему сказала, да он не спросил. И про Гаврилиных детей не сказала, на ёлке-то распяли. И про Диму не все сказала. Он, как три дня-то побыл да в армию-то ушел, он ведь, я забыла, в Москве ещё был. Я ему туда, на… как их… на Воробьиные горы лепёшки картофельные свезла. Его в училище звали, а он: «Кто же тогда воевать будет, если все в училище пойдут. Я, — говорит, — до Берлина хочу дойти».