Сборник рассказов ЛитО «Щеглы»

Какие там боты! Они будут только мешать. Близнецы скинули сандалики, рассовали их по карманам шорт и припустили по влажному прохладному полю. Трава и земля целовали им ноги, приветствуя их приход. А река встрече не то чтобы обрадовалась: приняла как должное. Буро-зеленая, прямо как Тонины-Толины глаза, она вечно была занята: деловито текла куда-то, не посвящая в свои планы и маршруты. Стоило спуститься с косогора на пляж, и ноги утонули в грязи. Плотненько так вошли, будто втянул кто-то. Чтобы не увязнуть сильнее, близнецы отступили. Толя хотел плюнуть в речку, но Тоня сжала его руку – остановила.

От воды пахло не так, как обычно. Не так, как два дня назад, до ливня. Теперь запах стоял незнакомый, густой и пьянящий. По коже от него бегали мурашки.

Когда вернулись домой, дед уже покончил с малиной. Он стоял у ворот и разговаривал с соседом, таким же старым, как сам дед, а может и старше. Звали соседа Митричем. Обычно дедушка с Митричем говорили либо о погоде, либо об огороде. А чаще всего о корове Кадушке, которую Митрич, судя по рассказам бабушки, любил больше покойной жены. Сосед частенько приносил молоко, а от денег отказывался: «Да на кой мне, в могилу унести? А это ж для детушек». Однако, вручив бидон, так просто Митрич не уходил. Брал не деньгами, а временем. Все рассказывал о корове, пока сам не уставал, а дед с бабушкой слушали. Отчего б не послушать одинокого Митрича, хоть какая-то благодарность за дареное молоко. А Митрич и рад. Рассказывает: Кадушка то, Кадушка се. И хихикает смущенно: мол, понимаю. Вы мне – о дочке, о внуках. А я вам – о корове. Самому смешно.

Вот только сейчас Митричу было не до смеха. Из беззубого рта вырывались всхлипы, мокрое заплаканное лицо сверкало на солнце, а побуревший нос напоминал сливу.

– У остановки… она… убежала, не знаю, как… вроде привязывал… и крови там, крови… – разобрали Толя и Тоня.

– Пойдем, погляжу, – недоверчиво выдохнул дед и, заметив близнецов, прикрикнул. – Так! Вы оба. Шасть в дом. И чтоб сегодня с участка ни ногой.

Дедушка решительно надвинул панамку, прихватил из сарая вилы и пошел за Митричем. Тот шатался и еле волочил ноги, как пьяный.

Дед вернулся в седьмом часу и сказал бабушке вполголоса: нету больше Кадушки. Задрали. Не то волк, не то медведь, не то кабан. Как тут разберешь, когда в жизни не видал укусов страшнее комариных. Дикие звери к поселку так близко никогда не подходили.

Толя с Тоней, даром что были на чердаке, в своей спаленке, все прекрасно услышали. Хуже, когда в соседней комнате сидишь, тогда бабушка с дедушкой чуть что переходят на шепот, особенно если говорят о маме. А чердак для них что-то вроде той комнатки на высоте, где висят колокола. Ну, в церкви. Кричи – тогда услышат. Вполголоса – значит шепотом. А шепот – молчание.

Хотя на самом деле все не так. На чердаке отлично слышат, о чем говорят внизу.

Тут как раз бабушка кликнула, чтобы спускались: Римма Родионовна пришла. Нехотя близнецы поплелись вниз. Ступенька за ступенькой, на одну – обеими ногами, и все равно лестница быстро кончилась.

Римма Родионовна едва доставала бабушке до плеча. Лицо бледное и заскорузлое, как засохшая серая грязь. Нос торчит утиным клювом. Глаза водянистые. А ноги расширяются книзу и плющатся, словно ласты. Жила Римма Родионовна в стороне от поселка, совсем рядом с речкой и, видать, большая вода долгие годы перекраивала внешность старухи на свой лад. А может Римма смолоду была такая, потому и поселилась поближе к реке.

– Здравствуйте, ребятушки. Я вот книжечки принесла, – голос у нее будто жиденький чаек, в который бухнули три ложки сахара. – Будем русский подтягивать. Диктантики писать.

– У нас с русским и без вас полный порядок, – пробормотал Толя.

Тут бабушка брови нахмурила да как шикнет.

– Ну-ка, повежливей, не то раньше отправлю… – бабушка не договорила, осеклась, но близнецы и так поняли. Хотела сказать, что в город отправит, к матери. Пустые угрозы. Толя с Тоней совсем недавно слышали со своей «колокольни», как бабушка говорила: «С ума Светка сошла, звонит и ноет: заберите их насовсем. Я, мол, карьеру строю. Ох ты ж боже мой. Мне премия, говорит, светит за журналисткое расследование, некогда мне с ними. Да врет она! Так ведь с их рождения повелось, все отбрыкивается. Да и раньше еще, когда под сердцем носила. Только совсем отбрыкнуться мы ей не дали». И дед, хорохорясь, отвечал: «Да и заберем. В сторожа пойду, потянем!».

Зря бабушка про маму упомянула, да еще два раза за день. Толя с Тоней как вспомнят, что мама нашептывает, к каким людям водит и какими глазами глядит, особенно по ночам – не по себе становится. Хочется забыть обо всем, сделать маме то, чего она так боится, а потом очнуться и ни о чем не жалеть. Больше никогда ни о чем не жалеть. И ничего не чувствовать.

Да только бабушка плакать будет – а пугалу плакать нельзя, румянец слезет.

– Ну, давайте, кузнечики, – смущенно и сердито сказала бабушка. – Шагом марш в комнату. А я пока тесто затворю.