Счастье моё!

Премьера состоялась в 2003 году. Разъезжаясь после череды премьерных спектаклей, я Лёше сказала, что “Поцелуй Феи” последнее и лучшее, что я могла для него сделать, и на этом я ставлю точку… но я ошиблась.

На торжественную встречу нового тысячелетия Литовская национальная филармония мне заказала “Болеро” Равеля; конечно же, я пригласила в качестве исполнителей Эгле и Лёшу. Я придумала построить на высоте, над симфоническим оркестром, вращающийся круглый прозрачный подиум, на котором должны были находиться танцовщики. Пока репетировали в зале, было всё прекрасно, но, как только переместились на этот вертящийся “барабан”, начались проблемы: у Эгле с Лёшей кружилась голова и от высоты, и от вращения пола, было трудно держать равновесие и надо было приспособиться держать центр тяжести в перемещающемся пространстве. Преодолевали они это стоически и уже совсем скоро свыклись и приспособились. В результате картинка получилась очень эффектной: наверху вращающийся круг с двумя точеными фигурами, а под ним огромный оркестр, управляемый Гинтарасом Ринкявичюсом. Успех был оглушительный, потом эти выступления повторялись на других площадках, в других городах и странах.

На время репетиций нас с Лёшей поселили в старинный дом с садом, засыпанным мягким снегом, с большими окнами в просторных комнатах, с камином в гостиной и королевскими кроватями. Этот дом, и приближающийся Новый год, и вдохновенные репетиции, и любимые Эгле с Лёшей рядом, и тихие хлопья снега за окнами, и потрескивающие дрова в камине, и подаренное мне Лёшей бриллиантовое колечко “под елочку”, и предстоящий торжественный концерт с последующей встречей 2000 года – всё было окутано волшебным ореолом таинственности, предвкушения праздника, ожидания радостей.

Накануне премьерного выступления я возвращалась домой, это был последний день уходящего 1999 года, прямых рейсов до Москвы уже в это время не было, пришлось перемещаться через Финляндию, с посадкой в Хельсинки. Я бродила по пустому аэропорту, а со всех телевизоров на меня смотрел Борис Николаевич Ельцин, объявляющий на фоне украшенной елки о добровольной отставке с поста президента Российской Федерации: “Я хочу попросить у вас прощения. За то, что многие наши с вами мечты не сбылись. И то, что нам казалось просто, оказалось мучительно тяжело. Я прошу прощения за то, что не оправдал некоторых надежд тех людей, которые верили, что мы одним рывком, одним махом сможем перепрыгнуть из серого, застойного, тоталитарного прошлого в светлое, богатое, цивилизованное будущее. Я сам в это верил. Казалось, одним рывком – и всё одолеем. Одним рывком не получилось. В чем-то я оказался слишком наивным. Где-то проблемы оказались слишком сложными. Мы продирались вперед через ошибки, через неудачи. Многие люди в это сложное время испытали потрясение. Но я хочу, чтобы вы знали. Я никогда этого не говорил, сегодня мне важно вам это сказать. Боль каждого из вас отзывалась болью во мне, в моем сердце. Бессонные ночи, мучительные переживания: что надо сделать, чтобы людям хотя бы чуточку, хотя бы немного жилось легче и лучше? Не было у меня более важной задачи. Я ухожу. Я сделал всё, что мог. И не по здоровью, а по совокупности всех проблем. Мне на смену приходит новое поколение, поколение тех, кто может сделать больше и лучше…” – голос его дрожал, впервые я слышала от руководителя нашей страны такие личностные, простые, мучительно проживаемые слова.

Я летела в другую Москву. Начиналась новая эпоха, не только связанная с новыми цифрами в летоисчислении, но и с новым политическим лицом страны.

Были еще другие спектакли, сделанные для Лёши, с участием Лёши, были гастроли, были совместные путешествия… но после “Поцелуя Феи” было ощущение предела, остановки. В 2006 году я работала в Мариинке. Сначала это была опера Верди “Фальстаф”, где режиссером был Кирилл Серебренников, а я делала хореографические сцены; сразу следом за оперой начались репетиции одноактного балета для творческого вечера одного из премьеров балетной труппы театра; Лёша приехал в Питер меня навестить, походить на репетиции, посмотреть спектакли.

Я сокращала время нашего общения насколько было возможно, убегала при любой возможности, он всё понимал, отчаивался, искал рецепт возбудителя моего интереса и не находил. После одного из мрачных объяснений ушел на улицу без шапки, без шарфа, без перчаток, в тоненькой курточке. В Питере стояли морозы с пронизывающими, ледяными ветрами, с колючими пучками снега, впивающимися в лицо. Вернулся через три часа с обмерзшими, обожженными стужей ушами и безумными от боли глазами. Пришлось хватать его в охапку, везти в “скорую”, там его замотали бинтами и, подавленного окончательно, похожего на отступающего француза с картины Прянишникова, вручили мне.