Счастье моё!

Следующие дни его путешествия в Питер, вплоть до отъезда, были заполнены приемом лекарств, хождением на перевязки и моими побегами от общения под любым предлогом. Провожать его на Витебский вокзал не пошла, наврала, что должна быть на репетиции, меня терзало сознание моей жестокосердности, его тихого отчаяния, но быть такой, как прежде, я уже не могла. Это был финальный аккорд наших отношений. Я была тогда абсолютно уверена, что мы ставим точку. Но это было не так. Впереди было еще несколько трагических лет.

Сентябрь 2010 года, года, изменившего мою жизнь, года потери… театры открывали новый сезон, начинался учебный год в Школе-студии, я была в ощущении выключенности, словно меня закутали в толстый слой ваты и через него еле слышны были звуки жизни и деятельности, кипевшие вокруг. Ощущение невозможности разглядеть ни людей, ни город, ни свой дом, словно залитое мутной водой стекло стояло между мной и всем, что было вокруг.

Я пришла по какой-то надобности в Театр Моссовета, к Валентине Тихоновне Панфиловой, директору театра, которая помогала мне в решении самых сложных вопросов, и как называл ее всегда Рома “феей”, так она феей и осталась в моей жизни. В коридоре у лифта я столкнулась с Юрием Ивановичем Ерёминым… есть встречи, которые помнятся во всех мельчайших штрихах: четкостью мизансцен, тембра голосов, запахами, подробностью сказанных фраз; эта встреча была такой. Юрий Иванович был нашим с Ромой другом, которым мы восторгались, с которым были рады проводить вечера, слушая его, говоря с ним. Человек чрезвычайно колоритный, яркий, талантливый, неординарный, он всегда поражал энциклопедическими знаниями и умением их облечь в ироничную, живописную, эффектную вербальную форму. Помню, как он крепко меня прижал к груди, помню его синие подтяжки, в которые я уперлась носом, помню его переливающийся баритональными красками голос, помню, как я давила слезы и улыбалась во весь рот от огромной нежности, которую он на меня свалил. Там у лифта он предложил мне работу в спектакле “Кастинг”, работу хореографа и актрисы. Это стало для меня той соломинкой, которую я не предполагала найти и которая меня удержала на плаву.

Спектакль ставился на меня и для меня. Начались репетиции. Я благодарна навсегда Ерёмину, Панфиловой, актерам и всем служащим Театра Моссовета, я попала в атмосферу тепла, простоты общения, легкости, внимательности, дружеского расположения и заботы. Весной 2011-го вышла наша премьера. Вот уже седьмой год, как мы играем этот спектакль, и каждый раз, входя и выходя из дверей театра, я произношу слова благодарности.

Перед началом репетиций “Кастинга” встал вопрос, кто будет исполнителем главной мужской роли, и, так как необходимо было, чтоб это был артист балета, я сразу предложила Юрию Ивановичу Лёшу. Конечно же, он не знал его и никогда не видел на сцене, я закидывала Ерёмина записями фрагментов балетов с Лёшиным участием, и Юрий Иванович сдался. Теперь предстояло убедить в необходимости приглашения артиста из другой страны директора театра… это уже было посложнее, тут начиналась математика: приезды и отъезды плюс гостиница… Процесс убеждения был долгим. И наконец, принято положительное решение, и я позвонила Лёше. Он согласился сразу.

Приехал. Начали работать. И я с удивлением увидела, как тяжело ему существовать в небалетной, в не танцевально-музыкальной среде, как его выразительное, прекрасное тело становится деревянным, скованным, голос срывается на фальцет, хрипит блеклыми нотами… я начала нервничать. Я настолько привыкла восторгаться всем, что делал на сцене Лёша, он настолько во всём мне казался совершенным, что я и представить не могла столкновения с такими трудностями.

Первые спектакли шли тяжело, он приспосабливался, я приспосабливалась. Потом стало чуть лучше, но легкости так и не случилось. Это был сложный, очень сложный период нашего общения. Я видела, понимала изменения в нем, он меня избегал, прятался, а ночами по скайпу говорил, говорил, говорил… Когда тема была невозможно сложной, мы переходили на письменное общение. У меня сохранились все наши письменные разговоры, читать их без лопающихся от боли жил невозможно. Опубликовать их нельзя. Хоть я иногда думаю, что это надо сделать обязательно, как свидетельство мучительного поиска себя, как свидетельство мучительного бегства от себя. Но я знаю, что я никогда не покажу ни единому человеку эти вывороченные кишки, жилы, суставы… вывороченные в слова крик и страх.

О том, что он болен, я поняла интуитивно, по запаху, словно животное, способное обонянием “увидеть” болезнь. За полтора года до смерти он смог мне об этом сказать. Это было тяжелое признание. Я предложила ему переехать ко мне, в Москву, где была возможность получить качественное лечение. Он думал. Недолго. Отказался. Начался путь к финалу…