Счастье моё!

Он ждал, что я приеду, и удивлялся, что меня нет, и уговаривал себя, что, если не приезжаю, значит, занята, проговаривал это удивление и оправдания в своих письмах. Потом перестал ждать. Я не приезжала. Я спряталась от надвигающегося кошмара, я знала – уже ничего от меня не зависит.

15 июля 2013 года Лёша перестал отвечать на мои звонки и сообщения. Я насиловала телефон два дня. Потом мне ответил женский голос: Лёша в больнице, говорить не может. Больше он не получил в руки телефон. Мама его, вызванная из Бреста, потом мне рассказывала, что он всё время волновался, что я не знаю, что с ним… что нет со мной связи, а телефон, который у него отобрали, так ему и не возвратили. Я получала каждый день сообщения о его состоянии.

18 августа я летела в Москву из Бостона. В самолете я спала, и вдруг меня словно что-то толкнуло, я прижалась лбом к окну, подо мной была Рига. День был солнечный, ясный, нас с землей не разделяло ни одно облако, Рига была как на ладони. Я поняла, что это Лёша меня позвал… Я вглядывалась в крошечную Ригу и сквозь наплывающие слезы пыталась найти в этом игрушечном макете любимого города больницу Страдыня.

19 августа рано утром его не стало.

Колобов. Новая опера

Когда мне позвонили из Новой Оперы с предложением поставить “Травиату”, я дала согласие моментально, потом начались сомнения, ощущение риска и авантюры. Я так до сих пор и не знаю, кто из режиссеров должен был ставить этот спектакль, почему это сорвалось и чья была идея позвать меня; меж тем эскизы декораций уже были готовы, надо было встраиваться в чужой замысел.

Для себя я приняла решение: если эскизы декораций абсолютно противоречат моему пониманию музыки Верди, моему ощущению этой истории и если художник спектакля Эрнст Гейдебрехт не захочет пойти на корректировку эскизов – откажусь. Эрнст первые встречи смотрел на меня с подозрением и шел на изменения декораций со скрипом. Глядя на эскизы, я понимала, что, скорее всего, изначально ставить спектакль должна была женщина-режиссер – в эскизах было много сентиментального и по-женски “милого”, что совсем не сочеталось с самим Гейдебрехтом – человеком острым, ершистым, предпочитающим немецкую театральную эстетику. Постепенно Эрнст смягчался, мы начинали слышать друг друга, понимать, и так же постепенно эскизы приобретали лаконизм, жесткость. С Машей Даниловой я нашла общий язык сразу, она восхитительно-остроумно сочиняла костюмы – замысел приобретал реальные черты, обрастал яркими персонажами, оживал.

Евгений Владимирович не звал меня в кабинет для презентации моего замысла, не расспрашивал об идущей работе с художниками, вообще не задавал вопросов. Театр – такой организм, в котором вести разносятся моментально, человек умный и опытный может из коробки с мишурой новостей отсортировать крупицы истины и на их основе сформировать квинтэссенцию своего понимания происходящего. Думаю, Колобов знал обо всём, что делалось в работе над спектаклем. Он был чрезвычайно заинтересован сочинительством нашей “Травиаты”, сам сделал музыкальную редакцию, внеся в нее неожиданные и, возможно, для кого-то спорные нюансы.

Прошел кастинг, выбрали несколько составов исполнителей, начались репетиции. Ассистентом Колобова был Дима Волосников, немыслимо высокий, худощавый красавец, молодой дирижер прошел вместе со мной все репетиции плечо к плечу, воспитанный, опаленный любовью к театру, музыке, актерам… у меня сразу появились к нему абсолютное доверие и симпатия.

Каждая репетиция проходила на невероятном эмоциональном накале. Это вообще завораживающее ощущение, когда актер, перекатывая дыхание по всему телу, производит через связки, мышцы, суставы чувственные звуки, выплескивая ими свои страстные проживания. С непривычки я долгое время ходила оглушенная, в прямом и переносном смысле этого слова, от силы и энергетической мощи звуков. Звукоизвлечение – чрезвычайно физиологичный процесс, это чудо, которое мне выпало наблюдать и даже отчасти управлять им, не сравнится ни с какими другими театральными переживаниями. Вся наша огромная компания, занятая в работе над спектаклем, дышала в одном ритме, в одном желании наполнить эту музыку своей фантазией, эмоциями, своим присутствием. Каждый из солистов, из артистов хора работал потрясающе по самоотдаче и увлеченности.

Колобов был рядом. Он входил в репетиционный зал, и всё сразу наэлектризовывалось, на каждой репетиции затрачивался как в последний раз, извлекая из своих рук, из сердца сильнейшую по своему воздействию музыку, он вел нас за собой. Его маленькое, щуплое тело производило энергию невиданной силы и чувственности, рядом с ним было тревожно и страшно находиться во время репетиции: тревожно нарушить это мистическое таинство; страшно за него самого, с его стонами, страстным дыханием, его восклицаниями… казалось, плотность энергетического поля вокруг этого человека способна перевернуть и вздыбить весь мир.