Счастье в мгновении. Часть 3

Чуть загородив открытую часть тела Миланы, я заговариваю их обоих о выступлении. Марк с доброжелательностью желает нам успешного прохождения конкурса и с улыбкой заключает, что будет сидеть в первых рядах. Мейсон, отдавшись молчанию, бродит по затаенным думам, ибо задумчивый процесс прямо выражается в его голубых недоверчивых глазах.

Милана становится слегка дерганной после разговора с ними и, чуток побранив меня за отсутствие учтивости и проявлений уважения к Мейсону, повторяет (сотый раз) с моделями движения, которые должны ими совершаться на ковровой дорожке. Я же звоню матери Фелиции, и она сообщает мне, что её машина заглохла посередине дороги. Я отправляю к ней измотанного своего водителя.

Изнемогая от паники, все больше волнуясь и раздражаясь, она вертится, совершая круги туда-сюда, около меня и сборища выряженных существ, перекладывая свой приступ на них. Я не стану сознаваться ей в своих страхах и ограничусь банальными словами поддержки. Поймав ее, внимательно заглянув в глаза, заградив ее губы ладонью, говорю, сам же окутанный вуалью нездорового предчувствия, пронзая разум тысячью других вещей, могущих свершиться:

— Малышка, я уверен: всё пройдет идеально.

Минутные объятия убаюкивают трясун в телах наших.

В помещении становится невыносимо душно, словно огненное солнце поместилось прямо над головами.

Просунув глаз в маленькую щелку, поминутно оглядываясь с нарастающей тревогой, наблюдая за первыми претендентами на победу, за жюри, жестко оценивающих моделей, мой взор невзначай падает на главного подошедшего опоздавшего гостя, усевшегося в ряду, по центру сцены. Едва я только избавился от страха, стоящего передо мной от разговора с Беллой, на удивление кончившегося благоприятно (но не в душе) как мысль, что мучительно томленный, с убитым видом, мерит огненным взглядом всё, что видит напротив себя. Лихорадочный румянец от ждущего им великого действа, напичканного его воображением в самых разнообразных красках, распаляет взором существ живого мира этим буйством пламенных грез, кучею возившихся в его воспаленном мозгу. Опрятно приодевшись в чёрные брюки и не отличающуюся белоснежностью рубашку, навыпуск, на два раза размера больше его, засученную им до локтя, открывая свету дряхлую кожу, он не перестает являть постороннему глазу вид высушенного годами и душевной пыткой старика, точно приговоренного к смерти. Разительные перемены в выражениях его действий приметно выделяются в окружении смирной публики. Такая ломка появляется в минуты, когда мы ослеплены одной ведущей мыслью о свершении того, чего неистово ждали, считая секунды вечности. Изнеможенный от долгого терпения, бледный, как поганка, он то растирает костлявыми пальцами по ногам, то подается телом вперед, сгибаясь, как старец, то выпрямляется, как стойкий, мужественный гусар, обволоченный в красный мундир, придающий ему героический облик. Душа его обессиленная рвётся, а тело тормошится, как сотня муравьев, вьющаяся около паданцев.

Вздрогнув от изумления, что он вблизи нас, меня охватывает легкий озноб. «Как бы Милана не упала без чувств, прямо на сцене, лицезря его. Может, я поторопился к их встрече в публичном месте?» Тотчас же я одергиваю себя, внушая, что как, если не в такой час им сблизиться, когда они так беспощадно по велению рока были отлучены друг от друга.

Отторгнутый от мира, в его глазах мелькает предвкушение о сладости жизни, о которой он столько грезил. Всё выдает в нем душащую муку. Он так беспорядочно оглядывается влево, вправо, в надежде, что уже сейчас, уже в следующую секунду его гнетущего существования, наполненного обрывающим душу черным куполом, державшимся над ним в воздухе, куда бы он не пошел, о чем бы он не подумал, обрушивая на него непереносимые страдания, от которых не в силах уже дышать, взойдет она. Он даже не охотится на то, чтобы обрести в ее сердце место, он всего лишь желает увидеть личико дочери, смотрящее на него, и уловить ее улыбку, в которой есть отсвет его самого. Он ищет её, свой смысл жизни глазами.

Оглашают наш выход. Перебросившись с Миланой обеспокоенными взглядами, она — от предстоящего показа, я — от того, что тревожусь за неё с отцом, с улыбками на лицах, мы идем вперед. Красный занавес медленно раздвигается под водворившееся молчание. В приглушенном интимно-чарующем озарении люстр мы занимаем места поодаль друг от друга, становясь за темно-коричневые трибуны так, чтобы сцена была свободной для прохода моделей. Свет от прожекторов на софитах полосами падает на сцену, и мы ослепляемся от ярчайшего света, сравнимого со звездным. Я улавливаю: мать Фелиции спешит занять место.