Счастье в мгновении. Часть 3

Увидев вдалеке Питера, я увожу маму прочь, подгоняя её движениями рук, решая бесконфликтным образом поговорить с нею, до поминок. Милана взглядом указывает, что останется здесь и заглянет на могилу к дедушке. Если бы Питер не явился сюда, я бы не оставил её одну.

Глава 75 Милана

«Столько лет быть в разлуке, удерживать, теснившую грудь, обиду и понять, как только бездыханное тело опущено в могилу, как глубока была моя любовь к отцу. Каково это терять вновь обретенное — понятно только тому, кто проходил через это. Смерть близкого человека оставляет трещину, заполненную пустотой…

Это несравнимо ни с чем. Ведь отец, чья кровь, перемешиваясь, поселяется в нас с зачатия, переплетает свою душу с нашей душою глубокими цепями. Разрыв этих цепей приводит к разрыву сердца, утере воспоминаний, связанных с детством, той самой порой, когда лишь только им — родителям — были известны наши шалости, озорной лепет, милый смех… И с его уходом, туда же, в подземелье опустилась часть меня, та, как скажет папочка, что с косичками на голове и с ямочками на щеках важничала перед зеркалом, примеряя наряды. И фразу: «А помнишь, как зимним холодным вечером ты читал мне книгу, а я сидела счастливая у тебя на коленях…», он никогда не услышит. Я бы выслушала его очередные грубые обидные слова лишь бы вернуть его…

Живешь, работаешь, гуляешь, а смерть продолжает уносить тех, чьи часы пробили весь путь жизни. Жизнь поглощает нас с каждым днем, ведя за ручку к своей подруге — смерти. Провожая закат, мы, загадывая планы на завтра, совершенно не знаем, а доживем ли? И какой день окажется крайним — мы так и не узнаем. Удручающая неизбежность.

За всё, куда не посмотришь — смерть. И звезды умирают… Каждое движение приближает нас к смерти. И никому не возвратиться оттуда. Лишь облик умершего останется в памяти, лишь там он может воскреснуть…» — пишу я в дневнике, лист которого развевается по ветру, и ставлю точку.

Утомленная возгласами многолюдия, поговорив с «дедушкой», я мимолетно взглядываю на дерево и, невзначай изучающе засмотревшись, я обвожу взглядом жучков, муравьев, самых разных букашек, пробегающих к земле по отвердевшему верхнему слою дуба. Такие маленькие, такие беззащитные, такие, кажется, занятые. Один торопливый жучок никак не заберется наверх, и я подсаживаю его на тонкую веточку и пускаю по стволу, и добрая улыбка касается моих губ. Рассматривая этого жучка, спешащего к себе в норку, перебираю думы… А ведь среди сотен погребенных здесь душ зарождается жизнь, кишащая в округе смерти. Лоно земли не настолько одиноко.

Все еще погруженная в чёрную тоску, я раздумываю, что находилась в объятиях с Джексоном на глазах Мейсона. Запрещено. Запрещено это делать, пока мы не разрешим всё. А сердце так и молвит: «Как же запрещено? Почему запрещено? В них же, в объятиях, сосредоточенно — всё счастье, вся любовь, вся жизнь». Мейсон в первый раз после ссоры заговорил со мной, неохотно, слегка грубо. Чувствую, он не простил меня, хоть и сказал обратное, одновременно глотая напиток из стеклянной банки: «Я постараюсь обо всем забыть. Не думай об этом!» Я пыталась начинать извиняться, изрекать о стихе, написанном для него, он и слушать меня не захотел, убеждал, что в этом не нуждается. «Не люблю я сопливые разговоры и клятвы о прощении. Забудь и точка! Несмотря ни на что, ты можешь всегда на меня положиться!» И, разгадав самую главную мысль, свершения которой я боялась, он пообещал: «Я не скажу никому о вас с Джексоном…» Недавно от него сыпались угрозы, но он разом показал их смену на мягкосердечие да так, что их как будто и не было.

— Мейсон, — я порывисто обняла его, — а как же ты…

С ледяной вежливостью он ответил:

— Я переживу.

Он скрывает боль и обиду. Я ранила его и буду вымаливать прощение.

Выглянув из-за дерева, убедившись, что все скрылись из виду, дождавшись освобождения от суетливости, я подумываю поразмыслить с папой без посторонних, но внезапно слышу чьё-то шарканье ног и не двигаюсь. Полуоборачиваюсь. Это Питер. Он не видит меня.

Непоколебимо продолжаю стоять, не шевелясь. Питер, в черном смокинге, когда еще совсем недавно парил, как лебедь, в белом, судорожно обсыпает могилу соцветиями бело-розовых орхидей и приглаживает их, оттопыривая примявшиеся, словно обнимает частичку улетевшей навсегда души отца. В душе играет — «Sakevych: Unsaid» Endless Melancholy.