Счастье в мгновении. Часть 3

Взволнованная до глубины души совсем незапланированной встречей с теплым детским кровом, насильно переставляя ноги, я распахиваю незакрытую калитку и пробираюсь к входу сквозь заросшую сорняком дорожку, где уже не видать ни поляны цветов, ни фонтана, ни ухоженной аллеи и степенно поднимаю глаза на прежний уровень. В один момент доносится вздох далекого прошлого. Наполовину ушедшая в землю, изъеденная пылью, ржавчиной дверь, покрытая паутиной, еле держится на полуоторванной петле и, без того вызывая священный ужас, пищит, при каждом порыве ветре, грубо поворачивающего ее туда-сюда. Заслонив рукой глаза от пробирающихся назойливых лучей солнца, я всматриваюсь, устрашаясь виденному. «Брр. Не попутала ли я место? Это тот дом, где я когда-то грезила?» Уставившись, я смотрю вдоль и поперек. Из разбитого окна второго этажа моей комнаты вьются и хлопают всё те же нежно-голубые занавески со звездами, выбивая свой ритм. Фасад дома приобрел платиново-серный оттенок на смену светло-серебристому. Дом стал каким-то неживым, приняв отшельнический вид, будто он мертвенно отдается дремоте, позволяя совершать с ним всё, что придется по нужде природе. Стряхнув с себя оцепенение, заставляющее сжиматься сердце, я подымаюсь по трем порожкам и пролезаю внутрь, стараясь не задеть шатавшуюся полуразвалившуюся дверь.

Захожу. В ушах моих стоит безмолвие. Я вдыхаю, и в меня проникает запах дома. Но затхлостью, терпким ощущением старья, плесени аромат, увы, уже опьяняет по-иному, не так, как, пробыв неделю в другом месте, приезжаешь в край родной и приятная дрожь овевает тело. Всё изменилось и то, что было, исчезло безвозвратно. Потянувшись на кухню, мне бросается в глаза среди бытового хлама — кучи грязной посуды, пустых этикеток, пакетов от еды, крошек и прочего мусора, покоившаяся на столешнице, проевшейся плотным слоем жира, белая орхидея, в зеленом горшке, когда-то стоявшая на улице, в крохотной теплице, в «мамином уголке», созданном ею для выращивания разнообразных цветов. Уголка уже нет и, по всей видимости, из того, что там было остался один цвет. Съёжившаяся, скукоженная, уже без белоснежных радующих глаз цветков, сорванных временем, с выжившим пожелтевшим, засохшим стеблем, она окоченела, как статуя, хаотично опоясавшую коричневые раскрошившиеся омертвевшие частицы от её «деток» листочков. Я притрагиваюсь к ним, робко-робко, и, окунувшись в меланхолическую ауру, слышится мне эхо девичьих воспоминаний. Передо мной возникает мама, готовящая яблочный пирог с корицей, аромат от которого разносился через стены, проникая и в мою комнату, а папа с умным и серьезным видом сидел рядом с ней и читал вслух литературную статью.

И лишь не так давно я поняла его суть. Он хотел казаться суровым, властным, в какой-то степени переняв этот образ у своего отца, но всегда, всегда в душе был противоположным — мягким, ранимым, сентиментальным и бесконечно добрым. И отчасти нежные слова, сообщаемые им, пробивались из его второй, истинной сущности. И я не успела поближе узнать настоящего папу. Необъяснимая боль, пришедшая с нахлынувшем раем воспоминаний минувших лет, с еще пущей силой ложится на сердце. Утерев стекающие слезы, что-то волочет меня в рабочий кабинет отца. Не до конца испарившийся в воздухе аромат духов папы проходит через меня. В каждом моем обращенном взоре на предметы комнаты — он. Непрерывным звучанием повторяются во мне его слова: «Умру при звездном свете, твоем любимом свете, крошка. Звезды сотворены для тех, у кого доброе сердце, милая. Они дышат тобою. Ты — девственное сердце звезд…»

Царящий бумажный беспорядок, навал раскрытых книг, смятых листков по всему полу, письменному столу таков, что, если собрать их воедино, выйдет объем макулатуры, который не поместится в один шкаф. Нагнувшись, я разворачиваю один смятый лист и читаю выведенное рукой умершего.

«Дочурка, дочурка, я так виноват… я так виноват перед тобой… Я предал тебя».

На другом: «Дочурка, я пишу тебе. Когда-нибудь ты прочтешь это… Прости… прости меня… Это не мой сознательный выбор… вот так поступать… Это было неожиданно. Любовь захватила меня, и я оказался в тисках этой силы».

«Я не сберег твоё сердце, и оно переломилось надвое».

Подписанный выцветшими чернилами на потемневшей бумаге «Моей любимой М. М.» обрывок гласит:

О ангел ль ты иль демон — мне уж все равно.

Болезнь моей любви к тебе неизлечима.

Погибнуть мне от воли рока суждено,

Ибо безрассудная страсть ничем неукротима…

Марии Моррис. Он принадлежит ей. Пронзающие строки о любви.

Неподвижно усевшись на корточки, я пробегаю беглым жадным взглядом другие наброски; душащие меня слезы не прекращаются. Я хватаюсь за каждым брошенным комочком, с таким усердием, будто определенно знаю, что найду что-то еще, что-то очень ценное и важное. В моих руках оказывается следующий обрывок, на котором значится мое имя.

Я ждал тебя и среди миллиардов звезд искал тебя одну,

Как жадно я смотрел в чужие лица.

И пусть исчезнет свет, весь мир пойдет ко дну,

Моя любовь к тебе во мне не растворится.