Счастливая Женька. Начало

Ефимовна переехала в Москву к дочери, семь или восемь лет назад, по официальной версии, чтобы помогать с родившейся внучкой. Но поскольку скоро оказалось, что их с зятем формы и методы воспитания не только различны и диаметрально противоположны, но и находятся в остром конфликте, Ефимовне пришлось съехать. Она нашла эту работу, к которой прилагалось жилье, и была даже рада, что все разрешилось именно так. Задержись тёща в семье ещё какое-то время и неизвестно к чему бы это привело. Человеком Катерина была резким, прямолинейным, а местами, так и вовсе невоздержанным. Она была грубо, но крепко сшитой женщиной неопределенного, близко пенсионного возраста. Причем было совершенно непонятно как близко до или как много после. Среднего роста, кряжистая, невероятно работоспособная и выносливая, она была циничной, часто злой на язык, одинокой, несчастной и крепко поддающей бабой. Что здесь следствие, а что причина выяснить довольно затруднительно. Да и стоит ли это делать? Она страшно тосковала по своей родине, по своему городку в Донецкой области, хотя никогда об этом прямо не говорила. И разговоры любые на эту тему пресекала, так как вернуться туда уже было невозможно: квартиру она там свою продала, чтобы дочь, с мужем и ребенком могли переехать из двухкомнатной в трехкомнатную. И только, когда Ефимовна начинала петь, было ясно, что здесь она оказалась каким-то нелепым и случайным образом. Не её это место. И эта московская земля не станет для неё никогда сколько-нибудь родной или просто близкой, проживи на ней Катерина Ефимовна хоть сто лет. И это особенно становилось понятным, когда она заводила: «Ой, ты Галю, Галю молодая…», «Ничь така мисячна, зоряна, ясная..», «Ой, у поли криниченька…». Петь Ефимовна умела и делала это с большим чувством и наслаждением. Женя слушала её с замиранием сердца и каждый раз удивлялась, как ей удается даже в легкую и незатейливую, в общем-то, мелодию вложить столько надрывной тоскии экзистенциального смысла, так поведать о страданиях мятущейся души, что любой, застигнутый пением Катерины Ефимовны, неподготовленный человек останавливался,цепенел и терялся в пространстве и времени, находясь полностью во власти её чарующего, богатого сочными оттенками голоса. Так вырывалась на свободу и хоть ненадолго расправляла изломанные и онемевшие крылья, прибитая и загнанная в самыйнепроходимыйугол душа.

С Женейони довольно быстро сблизились. В Женьке Ефимовна чувствовала ту же неприкаянность, потерянность и вечную отчужденность, что и в себе. Жене нравился независимый характер, прямолинейностьи отчаянное бесстрашие Катерины. Обе женщины ощущали какую-то неправильность, дурашливость их нынешней ситуации. Какую-то её временность и нереальность. Разница была лишь в том, что Ефимовна ничего уже особенно и не хотела менять в своей жизни. Вернее, то чего бы она хотела, было недостижимым. Или она думала, об этом, как о недостижимом. Например, ей бы хотелось оказаться в милой её сердцу Горловке, но не жилья, ни родных там уже не было. А самое главное там не было внучки Аленушки, пожалуй, единственное существо на всем белом свете, которое Ефимовна по своему, коряво, грубовато и неловко, но все-таки любила. Но к Аленушке прилагались её родители: дочь – не уважающая, ни себя, ни мать, предательница, да отец – бездельник и сволочь очкастая. Так и жила Ефимовна, раз или два в месяц покупала гостинцы, звонила дочери, которую презирала и ехала к любимой внучке. Или они встречались где-нибудь на нейтральной территории, если очкастый бездельник находился дома. По этому поводу, Ефимовна неоднократно и довольно эмоционально высказывалась: «А шо делать, если он, падла, всегда дома! Жень, ну ты мне объясни, как это может быть осенью творческий отпуск, весной дополнительный, летом основной?! Вот здорово, правда? Я у него, мразоты,заметь,Жень, вежливо так, интересуюсь: «От чего это ты все отдыхаешь, а, Лексей Николаич? Или перетрудился за компьютером своим? Нормальный мужик, – говорю, – Тем более имеющий семью, работает, а не в экран целый день пялится!» А он мне: «Катерина Ефимовна, вы настолько темный человек, что я более не считаю нужным вам что-то объяснять. Это совершенно бесполезно». Ефимовна, сама себя накручивающая воспоминаниями, тяжело дышала, краснела лицом и заканчивала рассказ об очередном семейном эпизоде на повышенных тонах, – Это он мне, – поясняла она для туго соображающих или опоздавших зрителей, – Это я темная, … – далее следовал кучерявый ряд абсолютно непечатных слов и выражений.