Счастливчик

«Да, иногда так может показаться, — Юзаля совсем не собирался говорить это вслух, — но партийному работнику нужно иметь именно такую мудрость и чутье, которое подсказывало бы ему, где находится эта бесспорная истина, правда выгодная для обеих сторон. Для решения таких проблем он должен иметь опыт, горячее сердце, холодный ум, уметь видеть перспективы не как бухгалтер или даже директор завода, а как руководитель общества… Гурчинский выглядит настоящим технократом, он видит только план, премии, тонны, капиталовложения, прыгает от радости, если кривая выполнения плана растет. И только слышишь: «Я сделал, я решил, я рискнул, я устроил…» А люди, коллектив, партийная организация, рабочее самоуправление — об этом ни слова. Мог бы при мне, хотя бы для приличия, вспомнить. Ему это даже в голову не пришло, а изображает из себя большого ловкача…»

— Ну что же, мы будем собираться, — сказал он громко. — Все-таки я хотел бы сегодня съездить в район. У вас ведь есть еще один предмет гордости — «Замех». Нужно посмотреть, как там дела.

— О да, — ехидно заметил Гурчинский, — «Замех» действительно предмет гордости секретаря Горчина. Как же у них дела могут идти плохо?

И снова состояние полусна, их двое. Эльжбета в глубине, но достаточно близко, чтобы она могла рукой коснуться кровати, скрытой в тени зеленой шторы, он на железной, покрашенной в белый цвет кровати, с головой на высоко поднятой подушке.

— Значит, это правда, — говорит Эльжбета, — так же, как оказалось ложью и все то, что было между нами в последнее время.

Михал не знает, ее ли это слова, или он сам их сказал, или просто подумал о них, прежде чем она сюда вошла.

— Нет, — протестует он, — дело здесь не в правде и лжи, они не противоречат друг другу, как день и ночь. Только нет смысла идти дальше вместе, потому что теперь мы только способны повторять старые шаблоны, привычки, слова и жесты, которые давно утратили свое первоначальное значение. Наши чувства за эти годы сгорели дотла, погасли. А из оставшихся угольков нам не воскресить домашнего очага.

— Нет, — резко возражает он, — та женщина никакого отношения не имеет к тому, что происходит. Если бы ее не было на свете, ее или какой-нибудь другой, все равно пришел бы конец. Может быть, позже, может быть, не так внезапно.

— Нет, — не хочет он согласиться с ее становившимися все более жестокими словами, — мне нелегко было сломать все то, что мы вместе строили эти четырнадцать лет. Я не чувствую в себе силы начать все сызнова, у меня не хватает воображения, когда я думаю о такой возможности. Я только знаю, что так должно быть.

Теперь получает возможность говорить Эльжбета, теперь, когда, казалось бы, все самое важное уже сказано.

— Значит, это правда, — начинает она, как прежде, и беспомощное выражение страха и разочарования исчезает, — ты хочешь меня оставить, разрушить мою жизнь. Почему именно сейчас, а не десять лет назад? Сейчас, когда ты настроил всех против себя и когда они только и ждут окончательного твоего поражения. Когда они уже празднуют победу, ты им даешь еще один аргумент против себя. Все, кому ты хотел навязать свою волю и свою точку зрения, готовятся освистать тебя и выгнать из города, как зачумленного. Подумай об этом, если ты не хочешь подумать обо мне и своем ребенке. Твой сын, — продолжает Эльжбета, — ты забыл о нем. Если даже я тебя когда-нибудь и прощу, то он никогда. Он тебе этого не забудет, потому что ничто ему не заменит отца. Он уже слишком взрослый, чтобы я могла не сказать ему правды, но он еще настолько ребенок, что не сумеет понять твоего решения. Подумай о нем, одумайся, пока есть время, пока ты еще все можешь исправить…

— Перестань, замолчи, — он вжимает голову в подушку, затыкает уши, — слова здесь не помогут. Пусть самые умные, самые правильные, глупые и хитрые — все это только слова.

Раздается стук в дверь. Стук повторяется, он деликатный. И в то же время решительный. Михал говорит: «Войдите» — глухо, но достаточно громко, он понимает, что это слово является сигналом, последним тревожным звонком, после которого следующий акт должен действительно разыграться здесь, в больничной палате.

На пороге стояла улыбающаяся Эльжбета в сопровождении заведующего отделением.

— Мы тебя разбудили? Ты спал? — спросила она извиняющимся голосом.

— Я немного дремал, пожалуйста, садись… Садитесь, доктор, — поправился он, обращаясь к врачу.

— Не буду вам мешать. Я здесь не нужен. Самое главное, что все в порядке и скоро я вас, товарищ секретарь, верну жене.

Михал Горчин улыбнулся ему, даже сделал какой-то жест рукой, когда врач закрывал дверь, а потом долго вглядывался в лицо Эльжбеты. Он прикрыл глаза, как будто боялся ее первого взгляда.

— Хорошо, что ты пришла, Эля. Мы должны серьезно поговорить. Это будет трудный разговор, но знаешь, я предпочитаю, чтобы ты узнала обо всем от меня, а не от других…