Счастливчик

«Но я не ждал, мне, скорее, было интересно, повезет ли мне в этот раз или нет. А если бы не повезло, что тогда? Конец, точка, как неожиданная потеря сознания в тот момент, когда я сходил с трапа. Так стоит ли биться, беспокоиться о дне насущном, упрямо идти к цели, учиться? А может, главное — лишь бы как-нибудь прожить свою жизнь? Да, лучше всего лечь в кровать и ждать: ведь это все равно когда-нибудь придет. Человеку суждено умереть уже тогда, когда он еще только родился, говорит философ, и он прав. Да, но только я, Соляк, должен отличаться и, видимо, отличаюсь от сторонников философии человека-микрокосма тем, что я не собираюсь ждать умирания. Нужно что-то делать, быть полезным, не думать постоянно о своих мозолях. Корабль, команда, Линецкий, Стрыяк, Кожень, Малгоська, Анна, хотя бы только из-за них, с мыслью о них — разве мне нечего в жизни делать? А большие проблемы, может быть, более общего характера, но столь важные для людей: Родина, Польша… На политучебе часто повторяют слова: патриотизм, любовь к родине. Так вот, не знаю, прав ли я, но если мне приходится в первый раз говорить с ребятами на эту тему, я всегда рассказываю им о своей деревне, о Калиновой, о Струге, о лесах, полных пихт, буков и берез. А потом я вызываю своих парней на откровенность, спрашиваю, откуда они родом, из каких мест, чем занимаются родители, как дела дома, — ребята оживляются, рассказывают, стараясь перекричать друг друга, шутят, а иногда чувствуется, что они растроганы. И перед нами панорама Польши: Варшава и деревенька недалеко от Жешова, Гданьск, Кашубы и пейзаж задымленной Силезии с суровыми шахтерами, и Лодзь, и Белосток, и Татры. Патриотизм начинается у человека с момента, когда он отдает себе отчет в том, кто он и где находится его дом. Иметь свой дом, семью, гордиться этим — большое дело. И тогда уже сам себе можешь ответить на вопрос, что такое патриотизм, что значит чувствовать себя поляком. Легче всего объяснить ребятам и себе эти проблемы именно на таких близких и знакомых примерах. Но как иногда бывает тяжело вспоминать… Мать. Именно от нее все и начинается: любовь, родина, человечность. Я не мог себе представить, что мамы когда-нибудь не будет. Потом я уже узнал, что для мамы нет спасения, что вот-вот ее не станет, но все равно не верил в это. Телеграмма. Вокзал в Жешове. Ночь. Такси до Тычина, а потом полевыми дорогами домой. С горки, где растет большая липа, уже виден наш дом. Светится окно. Бегу, потом останавливаюсь. Забор. Брюки зацепились за колючую проволоку. Собака, узнав меня, тихонько повизгивает и машет хвостом. Подкрадываюсь к окну. Горящие свечи. Стоящие на коленях старые бабы. Мать лежит на кровати, цветастый платок на голове, в руках четки… Я иду за гробом, спотыкаясь о груды земли; сухо, жарко, пытаюсь ослабить галстук и на минутку отпускаю руку Зоськи, которая плетется рядом и все время всхлипывает. Костел, в который мама водила меня за руку, сегодня я пришел сюда только из-за нее, для того чтобы проводить ее в последний путь. Запах ладана. «Вечный покой дай ей, боже». «Почему этот молодой Соляк не становится на колени, такой стыд, такой стыд, если бы его мать покойница видела, она умерла бы еще раз от горя. Ну и сына воспитала — безбожник, святого места, мать не уважит, на колени не встанет, стоит как столб». Отец смотрит и ничего не видит. Зоська на коленях читает молитву, которой ее научила мама. Ком за комом, глина, твердая земля, пыль. Я бегу через поля в горы, рву траву, кусаю ее, солнце стоит в зените, в тумане на горизонте виден далекий Жешов, а на юге — леса; бегу вниз, к Стругу, набираю в ладони ледяную родниковую воду и погружаю в нее лицо. А утром, когда уже надо было уезжать, прощаться, вот тут-то я и почувствовал, как мне не хватает мамы… Прав Сент-Экзюпери: во время похорон, как бы мы ни любили умершего, мы еще полностью не отдаем себе отчета в его смерти, еще не сталкиваемся с этой тупой жестокостью и неотвратимостью. «Смерть — это нечто великое. Она способствует установлению нового рода контактов с мыслями, предметами, привычками умершего. Она устраивает мир по-новому. С виду не изменилось, а на самом деле изменилось все… Чтобы действительно прочувствовать чью-то смерть, нужно представить себе ту минуту, когда мы нуждаемся в умершем, представить момент встречи — и натолкнуться на пустоту. Нужно взглянуть на жизнь с перспективы. Но ни перспектива, ни отдаленность не существуют в день похорон. Умерший не представляет еще собой законченного целого. В день похорон мы разбрасываемся в суете, в пожатиях рук настоящих и фальшивых друзей, в конкретных мелочах. Покойник по-настоящему умрет только завтра. В тишине и покое. Он предстанет перед нами таким, каким он был, чтобы появиться во всей полноте из нашей субстанции. Вот тогда-то мы и начнем горевать, кричать и плакать о том, кто уходит и кого мы не в состоянии удержать…» Да, это правда, только следующий после похорон день станет перед тобой невыносимой пустотой… И каждый раз, когда ты туда приезжаешь, всегда какой-нибудь угол, куст, предмет напомнит тебе о матери, хотя истинный ее облик ты сам вызываешь в своем сознании, сам вспоминаешь, сам думаешь о ней.