Счастливчик Лазарев

— Сдаюсь, Димов. Приношу свои извинения. Значит, обещание исполнено, мечта материализована, но… не зыбкий парус, гоняющийся за ветром, а реальные лошадиные силы! Так, аббат?

Всегда они спорили, Никитин и Павел, иногда было даже трудно понять, о чем. В тот день Иван играл, как легонькой стекляшкой, массивной друзой хрусталя. Шесть лет! А сейчас сереньким бисером на лбу Ивана проступила испарина, и Варвара Анатольевна подумала: и правда, он скоро умрет. Женское чутье подсказало ей, Никитин пришел проститься, и проститься прежде всего с ней. Нехорошо, наверное, так думать, но ей вдруг пришло в голову, что тогда, во Владивостоке, сердце подсказало ей правильный выбор. Недаром говорят: вещун-сердце.

— Варя! Димов! — Никитин откинулся на спинку кресла. — Мне давно не было так хорошо. Если бы какой-нибудь зав по судьбам спросил, как мне пожилось на этом свете, я бы ответил: прекрасно! Все у меня было, и, если бы пришлось повторить жизнь, я бы ничего не переменил и даже от своих инфарктов не стал убегать. Одного не довелось узнать: что такое любовь женщины, которую любишь. А без этого жизнь, как в сказке сказывается: мед-пиво пил, по усам текло, а в рот не попало.

Варвара Анатольевна налила себе вина, неприлично много — полный фужер.

— А ведь я любила тебя, Иван Тимофеевич, — глядя в фужер, сказала она. — Тогда, во Владивостоке. И по ночам плакала. Я была такая глупая…

Чтобы прервать неловкую паузу, Павел засмеялся, потирая руки:

— Вот видишь, — начал было он, но попугай Афоня застучал клювом о прутья, заскрипел стариковским фальцетом:

— Хозяин! Налей водки, черр-р-рт поберрр-р-рри!

— В самом деле, хозяин, налей водки, — подхватил Никитин. — Спасибо, Варенька. Признание тридцать лет спустя — все равно признание. Оно первое в моей жизни. И знаешь, что, Димов, я бы сделал сейчас? Я бы крутанул земной шар в обратную сторону. На тридцать лет назад!

7

Острокрылая птица с длинным клювом летала над болотом и звонко звала: «Мариша! Мариша! Мар-р-риша!».

— Это кто? — спросила Женька.

— Кулик. Большой веретенник, — ответил Артем.

Звучали в голосе птицы настоящие слезы, казалось, сердце ее разорвется на части! Сложив крылья, птица камнем падала вниз, начинала челноком сновать над самым болотом, чуть не касаясь рыжих, растрепанных кочек, и вдруг круто взмывала в небо.

«Мариша! Мариша! Мар-р-риша!» — описывая широкие круги, звала она.

«Где же ты? Где ты? Где ты? — звонко, с болью, спрашивала птица, и после небольшой паузы снова: — Мариша! Мариша! Мар-р-риша!»

Артем срезал камышинку, что-то с ней поделал, постучал ножиком, потом взял в рот и тихонько свистнул. Птица, кренясь на разворотах, сделала несколько кругов и стремительно начала падать вниз. Казалось, вот сейчас она врежется в землю и разобьется насмерть.

— Не надо ее обманывать, — попросила Женька.

Они долго обходили свинцово синевшее озеро Гусь Малый, продирались сквозь таловую крепь и, поднявшись на сухую гривку, снова увидели ровную, без конца и края степь. Всюду сверкали разливы, большие и малые озеринки, тихо текущие речки, а на самом горизонте синела большая вода. Она стеной поднималась выше горизонта и, казалось, сейчас прольется и затопит всю степь.

— Что это? — спросила Женька. — Такое синее?

— Гусь Большой. Одна половина его пресная, другая — соленая. Соленая уже в Кулунде. А дальше начинается Казахстан, ковыльные степи.

Так они и шли: Женька спросит о чем-нибудь, Артем ответит, расскажет, и снова оба идут молчком. И шатался по степи влажный ветер, шуршал в сухих травах, вкрадчиво шептал в уши. Женька оглядывалась, явственно слышала до боли знакомый голос, испуганно замирала, но в степи никого не было. Брело среди редких облаков неяркое степное солнышко, журчал над головой невидимый жаворонок. Женька подняла воротник, чтобы не слышать ветра, но спрятаться от него было невозможно.

Артем то уходил далеко вперед со своим ружьем и рюкзаком, то, следя глазами за кружившим над озеринкой табунком уток, останавливался и ждал Женьку.

Ей тоже дали ружье, и Женька терпеливо тащила его на закаменевшем плече. Ружье было старое, с граненым стволом, и принадлежало еще прапрадеду дедушки Хасана, который охотился с ним на степных волков и сайгу. По словам Кости, прапрадед отдал за ружье восьмилетнюю дочь и целую отару овец.

Женька потому и взяла ружье, что оно было такое старое и дорогое, дороже человеческой жизни. Господи, как долго живут вещи! Умер и прапрадед, и дед дедушки Хасана, и та девочка умерла давно, а ружье все еще живет. Правда, бывшему кремниевому ружью приделали современный спусковой механизм. А за какую вещь променяли бы ее, Димову Евгению, родись она в то далекое время?

Степь была огромная. Очень далеко паслось стадо коров, и повсюду лежали тени от облаков.

Вдруг Артем упал на землю и знаком приказал сделать то же самое Женьке. Она плюхнулась в колючую траву, ружье больно ударило ее по голове.

— Ты что? — спросил Артем. Женька смеялась, одновременно вытирая рукавом слезы.

— Ружье… по голове.