Счастливый новый мир

— Он помолчал и грустно покачал головой. — Не знаю, — ска­зал он наконец, — не знаю.

ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ

В полумраке Эмбрионного Склада замаячил силуэт Генри Фостера.

— Не хочешь ли сегодня вечером пойти посмотреть чувст­вилище?

Ленина молча покачала головой.

— Ты встречаешься с кем-нибудь другим? — спросил Ген­ри Фостер (ему всегда было интересно, кто из его знакомых кого имеет). — Кто это? Бенито Гувер?

Ленина снова покачала головой.

Тут Генри Фостер уловил у нее в изумрудных глазах усталость, на коже под отливом волчанки — бледность, а в уголках неулыбчивого пунцового рта — печаль.

— Ты что, плохо себя чувствуешь? — спросил он участливо. Ленина в третий раз покачала головой и опять ничего не

ответила.

— Тебе нужно бы сходить к врачу, — сказал Генри. — Не забывай про докторов и будешь весел и здоров, — процити­ровал он гипнопедический афоризм и потрепал Ленину по плечу. — А может быть, тебе полезно было бы попринимать субститут беременности? Или пройти экстра-интенсивный курс СНС? Знаешь, иногда стандартные суррогаты страстей не очень-то хорошо помо...

— Да заткнись ты, ради Форда! — грубо оборвала его Ленина и повернулась к своим эмбрионам.

Еще чего — СНС! Только этого не хватало! Да у нее и без того своих НС — хоть отбавляй! Наполняя шприц, Ле­нина вздохнула. "Джон! — пробормотала она. — Джон!" А затем вдруг спохватилась: "О Форд! Впрыснула я этому эмбриону сыворотку против сонной болезни или нет?" Она никак не могла вспомнить, и, в конце концов, решила не рисковать (а то, не дай Форд, можно ввести эмбриону двой­ную дозу), и перешла к следующей колбе.

Ровно через двадцать два года, восемь месяцев и четыре дня молодому даровитому альфе — многообещающему администратору в Мванза-Мванза — предстояло умереть от трипаносомиаза (первый случай такого рода больше чем за пятьдесят лет).

Ленина, вздыхая, продолжала работать.

Через час в переодевалке на Ленину яростно набросилась Фанни.

— Да ты что, свихнулась, что ли? — кипятилась она. — Так изводиться, и из-за чего? Из-за мужика? Из-за какого- то одного мужика?

— Но я хочу его! — крикнула Ленина.

— Да в мире миллионы таких, как он!

— Я их не хочу.

— Откуда ты знаешь? Ты их пробовала?

— Пробовала.

— Скольких ты пробовала? — ехидно спросила Фанни, презрительно передернув плечами. — Одного? Двух?

— Несколько десятков. И все они были хуже некуда.

— Ну, так нужно пробовать снова и снова, нужно упорно искать, — сказала Фанни, но по ее неуверенному тону чув­ствовалось, что она не очень-то верит в эффективность собст­венного совета. — Кто пробует, тот добьется, кто ищет, тот всегда найдет.

— А тем временем...

— А тем временем перестань думать о нем.

— Рада бы, но не могу.

— Ну, так почаще принимай сому.

— Принимаю. Не помогает.

— Принимай еще чаще.

— А в перерывах между приемами сомы я все равно сно­ва думаю только о нем. Я хочу только его одного. И всегда буду хотеть.

— Ну, а если так, — решительно сказала Фанни, — то пой­ди к нему и возьми его силой. И наплевать, хочет он тебя или нет.

— Но если бы ты только знала, какой он ужасно стран - н ы й!

— Тем тверже ты должна себя с ним вести.

— Тебе легко говорить!

— А тут нечего говорить! Действуй! — голос Фанни зве­нел, как труба. — Да, действуй! И сейчас же! Сегодня же!

— Мне боязно, — сказала Ленина.

— Ну, так проглоти сначала полграмма сомы для храб­рости. А я сейчас иду принимать ванну! — и Фанни удалилась, размахивая полотенцем.

Зазвенел дверной звонок, и Дикарь, который очень на­деялся, что сегодня вечером к нему заглянет Гельмгольц (ибо он решил посоветоваться с Гельмгольцем насчет Ле­нины, а приняв решение, горел нетерпением, как можно скорее осуществить задуманное), вскочил на ноги и помчал­ся к двери.

— Я так и предугадал, Гельмгольц, что ты ныне придешь, — закричал он, отворяя дверь.

На пороге — в белом костюмчике из ацетатного сатина и в круглой белой шапочке, кокетливо сдвинутой на левое ухо, — стояла Ленина.

— О! — воскликнул Дикарь таким тоном, словно его двинули в челюсть.

Полграмма сомы сделали свое дело: Ленина переборола свою былую робость.

— Привет, Джон! — сказала она, улыбаясь, и вошла в комнату.

Он машинально закрыл за ней дверь. Ленина села. После­довало долгое молчание.

— Мне кажется, Джон, ты мне не рад! — произнесла нако­нец Ленина.

— Не рад? — Дикарь укоризненно взглянул на Ленину, а потом вдруг рухнул перед ней на колени и, схватив ее за пальцы, стал восторженно покрывать ее руку поцелуями. — Не рад? О, если бы ты только знала! О моя возлюбленная, моя обожаемая Ленина! Ты воистину достойна преклонения, о средоточье всех сокровищ мира!

Ленина нежно и ободряюще улыбнулась Джону.

— О, ты столь совершенна, — продолжал Дикарь, в то время как она, приоткрыв губы, начала склоняться к нему, — столь совершенна и столь несравненна... — она наклонялась к нему все ниже и ниже, — ...столь несравненна, что, кажет­ся, ты сотворена из всего лучшего, что есть в созданьях божьих...

Почти не слушая, Ленина уже почти коснулась лицом лица Джона; но тут он вдруг вскочил на ноги.