Счастливый новый мир

Гельмгольц слушал со все возрастающим возбуждением. При словах "в Аравии далекой кликни с пальмы одинокой" он привстал; при словах "глашатай хриплый" он улыбнулся с затаенным удовольствием; при словах "самовластных птиц-тиранов" кровь бросилась ему в лицо; но при словах "музыкой заупокойной" он побледнел и весь задрожал, поддавшись какому-то неясному чувству. А Дикарь продол­жал:

Даже мысль была страшна

Жить раздельно, жить собою;

Было их уже не двое:

Два обличья — суть одна.

Ум не мог уразуметь,

Как сливалось то, что розно..

— Орды оргий! — неожиданно прервал Бернард и рассмеял­ся громким, неприятным смехом. — Это же похоже на гимн Фордослужения Коллективизма.

Он мстил двум своим друзьям за то, что друг с другом они были куда более накоротке, чем с ним.

В течение следующих двух или трех встреч Бернард время от времени повторял подобные маленькие акты мести. Это было очень просто и, к тому же, чрезвычайно действенно — ибо и Гельмгольц и Дикарь всегда очень болезненно реаги­ровали, когда Бернард бесцеремонно прерывал их и взму­чивал чистый родник высокой поэзии. В конце концов Гельм­гольц пригрозил вышвырнуть Бернарда из комнаты, если тот будет и дальше не давать им слушать стихи. Но, как ни странно, в следующий раз после этого чтение прервал не кто иной, как сам Гельмгольц, — и притом прервал так, что пошлее некуда.

Дикарь читал вслух "Ромео и Джульетту" — читал (ибо он все это время отождествлял себя с Ромео, а Ленину — с Джульеттой) вдохновенно, весь дрожа от страсти. Сцену первой встречи Ромео и Джульетты Гельмгольц слушал с напряженным интересом и в то же время в полном недоуме­нии. Диалог в саду очаровал его своей поэтичностью; но чувства, в которых изъяснялись друг другу герои, вызвали у него снисходительную улыбку: подумать только, парень пришел в такой раж только из-за того, что ему приглянулась девчонка! Однако великолепная конструкция диалога, со всеми мастерски обработанными словесными деталями, делала эту сцену несомненным шедевром инженерно-эмоцио- нальной техники.

— По сравнению с тем, как пишет этот древний парень, — сказал Гельмгольц, — наши лучшие Инженеры Человеческих Эмоций выглядят жалкими неучами.

Дикарь торжествующе улыбнулся и продолжал читать. Все шло более или менее нормально до последней сцены третьего акта, в которой синьор и синьора Капулетти угро­жают своей дочери и требуют, чтобы она вышла замуж за гра­фа Париса. Гельмгольц слушал эту сцену со все усиливаю­щимся недоумением, пока наконец Джульетта — в патети­ческой декламации Дикаря — воскликнула:

Ужели нет на небе состраданья,

Глядящего во глубь моей печали?

О матушка, дозвольте мне остаться!

Отсрочьте брак на месяц, на неделю —

Иль мне стелите брачную постель

В угрюмом склепе, где лежит Тибальт.

Услышав эти слова Джульетты, Гельмгольц разразился взрывом хохота.

Мать и отец (что само по себе уже достаточно неприлично) заставляют свою дочь отдаться мужчине, которому она от­даваться не хочет! И эта дура-девица даже не желает сказать, что она уже отдается кому-то другому, кого (по крайней мере, в данный момент) она предпочитает! Такая ситуация показалась Гельмгольцу столь забавной, что он не мог удер­жаться от смеха. Он давно уже героическим усилием воли пытался подавлять в себе смешливость, но слова "о матушка, дозвольте мне остаться" ( с трагической дрожью в голосе произнесенные Дикарем) и упоминание о Тибальте, который умер, но не был кремирован, так что фосфор его костей пропадал без пользы в каком-то "угрюмом склепе", — это уж было слишком! Гельмгольц смеялся, смеялся, пока из глаз у него не потекли слезы, — смеялся и не мог остановить­ся; Дикарь некоторое время смотрел на него, бледный от гнева, а потом, увидев, что Гельмгольц все не унимается, сердито захлопнул книгу, вскочил и жестом человека, отби­рающего бисер у свиней, спрятал ее в ящик.

— И все-таки, — сказал Гельмгольц, когда, переведя дыха­ние и извинившись, он успокоил Дикаря настолько, что тот согласился выслушать его объяснения, — все-таки я отлично понимаю: нам нужны такие нелепые, такие безумные ситуа­ции: только о них можно писать достаточно хорошо. Почему этот древний парень сумел стать таким мастером эмоциональ- но-пропагандистской техники? Да потому, что он видел вокруг себя множество безумств и несчастий, к которым он не мог относиться спокойно. Нужно негодовать, выходить из себя, сочувствовать и страдать — иначе никогда не напишешь ничего путного, никогда не найдешь действительно ярких слов, проникающих внутрь, как рентгеновские лучи. Но "отцы и матери"... — Гельмгольц покачал головой. — Не станешь же ты от меня требовать, чтобы я воспринимал всерьез всю эту абракадабру про "отцов и матерей"! И неуже­ли можно всерьез волноваться из-за того, что тебе отдается или не отдается какая-то девушка?

Дикарь болезненно дернулся, но Гельмгольц, смотревший в пол, этого не заметил.

— Нет, это не для нас, — продолжал Гельмгольц; — У нас такое не пойдет. Нам нужно что-то другое: какие-то другие безумства, другие несчастья. Но какие? Какие? Где их найти?