Счастливый Петербург. Точные адреса прекрасных мгновений

— Приятного аппетита! — наконец пожелала Шагинян, и мы приступили к завтраку. По правде сказать, мне было не до еды. Я всеми силами старался запомнить каждое слово, произнесенное советским классиком. Это плохо получалось, поскольку мои собеседники общались друг с другом на родном языке, изредка вставляя в гортанную армянскую речь русские словечки. Они то грустили, то смеялись, вспоминая свою бурную молодость, а я сидел, уткнувшись носом в тарелку, не понимая ничего. На прощанье Шагинян произнесла тост за вечную дружбу и покинула ресторан. Проводив давнюю подругу, Ахаян вернулся и строго спросил:

— Всё запомнил?

— Всё! — уныло подтвердил я, хотя, кроме железной трубы, запоминать было нечего.

— Завтра начнем работать.

Справедливости ради надо сказать, что очерк мне писать не пришлось — Ахаян полностью надиктовал текст, а я сделал лишь литературную обработку. Вскоре наш совместный труд увидел свет на страницах журнала «Литературная Армения». Про железную трубу в нем не было ни слова.

— Вы рисуете безмятежную счастливую картину советской действительности. Неужели все было именно так? А где же цензура? Где коммунистический гнет?

— Газета «Советский учитель» была печатным органом парткома. В парткоме заседали сплошные литературные персонажи: первым секретарем был Пушкин, его заместителем по идеологии — Крылов, а замыкал славную троицу член парткома Гоголь. С ними мне общаться не пришлось, но вот с членом парткома Саечкиным (фамилия изменена) однажды повстречался.

Я учился уже на третьем курсе и составлял литературную страницу в многотиражке, где помещал стихи начинающих поэтов. Молодые дарования собирались в редакции, где был отгорожен закуток, разливали там португальский портвейн и непрерывно читали стихи. Кстати, здесь поднимали стаканы с вином студенты литературного факультета Анатолий Бузулукский, ныне талантливый петербургский писатель, и Дмитрий Волчек, теперь шеф-редактор радио «Свобода» — поэт, переводчик, искусствовед.

Как-то сюда заглянул на огонек и молодой поэт Павел Першин — внук известного украинского академика Першина. Он тут же уселся за печатную машинку и принялся выстукивать рифмованные строчки. Потом разбросал листки по редакции и отправился в закуток. Мы сидели вдвоем, потягивали винцо. За стенкой юная журналистка Леночка (моя будущая жена) тихо тараторила по телефону. Паша декламировал:

Замолите судьбу свою, засмолите
Лодчонку и вплавь пустите
По пустыням озер осенних,
Осеняя себя спасеньем.

Он читал громко, с выражением. Потом молча допивал портвейн и глубокомысленно закуривал, ожидая наших восклицаний. Поэтический вечер был неожиданно прерван — в комнату пробрался некто, разворошил листки на столе и обратился к Леночке:

— Это что за поповская абракадабра?

Паша был возмущен — кто-то дерзнул опорочить его блистательные вирши. Он резко встал, вышел из закутка:

— Ты кто?

Крепкий приземистый мужчина, телосложением напоминавший борца, почему-то испугался тонкого юношу.

— Я? — пробормотал он. — Я — член парткома Саечкин. Паша высокомерно усмехнулся и взял партийца за грудки:

— А я — гениальный русский поэт! Понял?

Ясное дело, гениальный поэт занимал в иерархии вечных ценностей более высокую ступень, чем член парткома. Саечкин быстро сообразил, что если не согласится с этим постулатом, то немедля получит по физиономии.

— Да-да, — закивал он, выскользнул из объятий и бросился наутек.

— Ура, мы ломим! — крикнул Паша и ринулся следом.

К несчастью Саечкина, темные университетские коридоры были пустынны — рабочий день давно закончился. Мелькнул спасительный свет — член парткома юркнул в туалет и закрылся изнутри.

Паша вернулся в редакцию, тяжело дыша:

— Спрятался, гад, в нужнике!

Мы в спешке покинули редакцию, вышли на Невский проспект и добрались до Владимирского. У знаменитого кафе «Сайгон» крутились какие-то темные личности. Густой аромат кофе, оттененный коньячным запахом, доносился из дверей. На входе столкнулись с поэтом Владимиром Нестеровским. Нестеровский был намного старше нас, считал себя классиком и к начинающим литераторам относился покровительственно. Соответственно, мы к нему должны были относиться с пиететом. Пиетет находился в моем портфельчике в виде недопитой бутылки португальского портвейна. Зашли в «Сайгон», украдкой наполнили стаканчик. Нестеровский прочел свое последнее стихотворение: