Счастливый Петербург. Точные адреса прекрасных мгновений

Оппозиция «земля — небо», «ад — рай», «подвал — чердак» представлялась нам конкретной и зримой. В одной из бесед мы с Андреем как-то посмеялись над тем, что мне, сотруднику редакции, для встречи с ним в котельной приходится спускаться с небес на землю, расставаться с готической розой, чтобы столкнуться с кочегарской прозой, из-под чердачных стропил с хлопаньем ангельских крыльев проваливаться в подземелье, где чертенятами носятся бесчисленные кошки.

В конце концов мы договорились до того, что в наше время Фауст вполне мог трудиться кочегаром, а Мефистофель являлся бы к нему в котельную, чтобы подписать дьявольский договор. Или наоборот, котельная вполне могла стать местом адского действия — местом работы Мефистофеля, куда однажды приплелся бы Фауст в мучительных поисках самореализации. По мотивам этой экзистенциальной беседы я тогда написал стихотворение «Пирушка с рабочим котельной № 3, что близ Казанского собора в Петербурге», которое особенно нравилось Андрею Крыжановскому:

Когда зажуржит огневая пчела в фонаре,
Опустится мгла на узор воронихинской ковки,
Нет лучшего места, чем старый подвал во дворе,
Чтоб выкушать с чувством и толком бутылку зубровки.

Там трубы железные по-ерихонски трубят,

Там падшие ангелы огненной азбуке учат,
Там стрелки приборов о жарких страстях говорят
И всякие твари любовью грешат и мяучат.

А маленький бес, поджидая полуночный час,

Колдует над чаном с водой, где звоночек бубенит.
Длину подземелия меряет вспыхнувший газ,
А бес острым глазом вошедшего гостя приценит.

Бутыль темно-рудного цвета скорее на стол,

Ржаную горбушку и луковицы золотые:
— Так скучно мне, бес, что к тебе в кочегарку зашел!
— Что делать? — он скажет и кружки достанет пустые.

Веселое дело — топить ввечеру водогрей,

Особенно для африканцев, продрогших от сыри.
Вокруг кочегарщик хлопочет, хотя и еврей,
И длинные вирши бормочет, подобно псалтыри.

Беглец палестин, и египтов, и прочих европ,

А ныне — механик российского пара и парки.
Когда б не приехал однажды на Русь эфиоп,
Не ведали б мы ни поэзии, ни кочегарки.

Однако к чему поминать о былом невпопад?

Пусть воздух колеблет крикун площадной и острожник.
Никто не затмит воронихинской ковки оград,
Никто не подделает пушкинской резки треножник.

Свивая в рулон золоченого времени холст,

Смотри, чтобы не был подсунут обрезок поддельный,
Поскольку возносится ум до заоблачных звезд,
А дерево мысли стоит вдалеке от котельной.

Но что там белеет во мгле за деревьями, бес?

И он, охмелевший, уже на любое готовый,
В мгновение ока в глухой подворотне исчез —
И тает над Мойкой испанский туман трехмачтовый.

Сегодня, когда я прохожу по Казанской улице мимо воронихинской решетки, я каждый раз вглядываюсь в сумрак Мамкиного сада, за деревьями которого проступает главное здание Герценовского университета. Я ищу глазами круглое окно слева на третьем этаже, и мне кажется, готическая роза светит мне золотым счастливым светом.

Глава 22 Разъезжая, 31 — Николай Коняев

Николай Коняев — прозаик, публицист, секретарь Правления Союза писателей России. Председатель Православного общества писателей Санкт-Петербурга.

Родился в 1949 году в поселке Вознесенье Ленинградской области.