Счастливый Петербург. Точные адреса прекрасных мгновений

Александр Мотелевич как-то грустно улыбнулся в ответ и сказал, что скоро и солнце, наверное, погаснет, и земли не будет. «Но даже когда солнце погаснет, стихи Пушкина все равно останутся. Я, правда, не знаю, как это будет, но в это я верю».

И слова эти прозвучали очень искренне. Человек, который верит в то, что поэзия будет звучать даже тогда, когда земли не будет, точно знает что-то очень важное о нашем мире.

Александр Мелихов: Дом, где я был счастливее всего, имел адрес: Детская, 50. Это было общежитие математико-механического факультета ЛГУ. Это была веселая Касталия, где высочайшие научные, социальные, эстетические и философские проблемы обсуждались среди обычного молодежного балдежа, а также пылких и не очень, длительных и не очень, возвышенных и не очень молодежных романов. Я воспел это общежитие в своем романе «Нам целый мир чужбина». Но приведу, пожалуй, только финал, когда в 90-х уже немолодой герой приходит к разгромленному Эдему с чернеющими выбитыми окнами.

«Я свободно мог бы вспомнить и в какой из черных дыр, не выпускающих на волю света, это было, но от искусственного напряжения меня начинает мутить. Я вперяю в черные прямоугольники грозный взор шарлатана, умеющего взглядом исцелять рак и передвигать поезда, и — окна с еле слышным треньканьем затягиваются стеклами, за ними вспыхивает свет, клавиши паркета разбегаются по всем углам ксилофонной трелью — остается плюнуть и растереть их мастикой, отчего они в иных местах (в Семьдесят четвертой) обретают прямо-таки гранатовую глубину. В общих кухнях начинают теплиться неугасимые ради экономии спичек голубые газовые лампады, жирные дюралевые баки вспухают объедками, приподнимая набекрень крышки, худой носатый венгр со своей венгеркой, оба блеклые, как моли, принимаются вдвоем целый вечер варить одну сосиску, приближаются оба негра — один тонкий, пепельный, отрешенно колеблется в недосягаемой вышине, другой небольшой, очень черный порывисто улыбается всем встречным. Скользит крошечная вьетнамочка, легкомысленно распевая „мяу-мяу мяу-мяу“, покуда ее хрупкий вьетнамец черным глазом подглядывает через сточную дыру в подвальном душе за нашими невероятно, должно быть, в сравнении с их заморышами пышными девицами, но они заслоняются лопатой. Грустно-улыбчивый кореец с глянцевым журналом в руке деликатно разыскивает меня, чтобы показать, как туристическая группа почтительно вглядывается в огороженное место, на котором маленький „отец-вождь“ товарищ Ким Ир Сен когда-то поставил на колени маленького японца, обидевшего корейского мальчика. Подвергнуться пропагандистскому воздействию посланца Народной Кореи любопытства ради согласились бы многие, но ему почему-то нужен именно я. Наши остряки в свою очередь набрехали ему, что во время полночного гимна в Советском Союзе полагается стоять навытяжку, и все под разными предлогами заглядывают в их комнату полюбоваться на этот почетный караул, где кого застал удар оркестра. Шоколадный Коноплянников в белой майке, только что из своего Крыма, настороженно мне кивает, а Желтков с Ерыгиной, как всегда под руку, проходят мимо, вообще никого не замечая. Пришли под руку и ушли под руку сквозь всех — он с надменным верблюжьим кадыком и она с торжествующими ноздрями, — при взгляде на эту счастливую пару во мне уже тогда шевелилось подозрение, что преданная любовь не такая уж возвышенная штука. А вот и мы с Катькой, еще не до конца сломавшие стену дружбы, треплемся у Семьдесят четвертой (глаза говорят больше, чем губы), а мимо нас проходит в умывалку с тазом в руке гэдээровская брунгильда (вполне возможно, такова Катька в глазах вьетнамца) в зеленом балахоне и одних только черных рыцарских колготках — это задолго до Аллы Пугачевой. Еще с полгода назад мы бы сделали вид, что не замечаем ее, но сейчас уже улыбаемся друг другу. Катька даже решается рассказать, что в умывалке немка раздевается совсем, тогда как остальные только сверху.