Счастливый покойник

Феликс Янович оценил предусмотрительность урядника. Тот уже понял характер Ульяны и предугадал, что она может запросто метнуться в окно.

– Не отрицаю, – чуть помолчав, сказала Ульяна. – Я, правда, готова была его убить. Но не убила.

Кутилин развел руками.

– Я думаю, нам стоит продолжить разговор в другом месте.

– Как вам будет угодно, – Ульяна снова замкнулась, превратившись в обычную безликую мумию.

Когда они ушли, Варвара Власовна тяжело опустилась в кресло напротив Феликса Яновича, но ожидаемых рыданий он не услышал. Госпожа Гривова долго молчала, словно забыв об его присутствии. Но потом, подняв взгляд, она задала вопрос, которого он ждал меньше всего:

– Теперь вы, наверное, не захотите жениться на ней?

⁂

В тот вечер Феликс Янович долго не мог уснуть. Он пребывал в состоянии ажитации, сравнимой разве что с вечером накануне его первого дня службы в Коломне. Вечер выдался холодный, почти морозный – от реки несло стылью, и Колбовский порядком продрог по дороге домой. Однако даже посидев у жарко натопленного камина со стаканом горячего сбитня, быстро сваренного понятливой Авдотьей, он не смог унять озноб. И лишь когда, допив сбитень, он подскочил и принялся мерить маленькую гостиную шагами, дрожь несколько унялась. «Нервы! Подумать только!» – Феликс Янович покачал головой. Нужно было срочно взять себя в руки. Для этого у господина Колбовского было только одно верное средство. Он не любил злоупотреблять им, но сегодня был тот вечер, когда – он чуял! – иные способы не помогут. Отворив буфет, Феликс Янович достал с верхней полки маленькую, плотно закрытую жестянку. Открыв, втянул носом душистый, чуть отдающий то ли малиной, то ли клубникой запах. Это был запас его любимых леденцов – разноцветных, похожих на маленькие яркие стеклышки. Именно к этому дешевому лакомству Феликс Янович испытывал особую нежность, поскольку, в отличие от других, более изысканных конфет, леденцы таяли на языке очень медленно, наполняя рот долгой сладкой истомой. А вслед за тем истома мало-помалу переходила на все тело и ум. На миг предвкушение было отравлено видением Аполлинарии Григорьевны, взирающей на него с презрительной усмешкой. Но Феликс Янович тут же отогнал его. Ему требовалось восстановить ясность мыслей.

Бросив первый ярко-алый леденец на язык, Феликс Янович вернулся к огню. И занялся тем, что он называл сортировкой внутренней почты. Требовалось разобрать все мысли и подобно письмам от разных адресатов разложить в разные конверты и на разные полки. Тогда в голове наступал порядок.

Он сам не мог сказать, что его потрясло больше – арест Ульяны или признание Варвары Власовны в том, что она прочила его в женихи падчерицы. После двух леденцов и еще одной кружки горячего сбитня Колбовский был вынужден признать, что, скорее, второе. Арест Ульяны, если подумать, не должен был стать для него неожиданностью. Феликс Янович сетовал, что не предугадал этого заранее, хотя перед его глазами были все нужные факты: обнаружившая себя скрытность Ульяны и ее откровенная ненависть к отцу, опухший нос Глаши и, конечно, два письма с обратном адресом «до востребования», которые получила Ульяна за последний месяц. И тому, что Колбовский сам не назвал имя Ульяны Петру Осиповичу, было только одно объяснение: он не хотел верить, да, пожалуй, и не верил в ее виновность, несмотря на все эти факты. И дело здесь было не в ее странном обаянии, обнаруженном им только на днях. Если начистоту, то Феликс Янович до встречи в церкви плохо помнил само лицо Ульяны. Но зато он хорошо помнил почерк барышни Гривовой, которая была аккуратной корреспонденткой и обменивалась письмами со своей тетушкой не реже раза в месяц. Ее почерк был очень разборчивым, но мелким, словно даже свое выражение в буквах она стремилась укрыть от постороннего взгляда. Буквы выходили чуть угловатыми, а строчки к концу сползали вниз, стремясь соскользнуть со страницы. Так пишут люди, замкнутые, склонные к долготерпению и душевному горению. Только чаще всего сгорают они, как головешки в чужих кострах.

Феликс Янович в очередной раз почувствовал недовольство собой: ему стоило раньше догадаться об истинном характере Ульяны Гривовой. С другой стороны, никогда ранее она не занимала его мысли настолько, чтобы делать какие-то выводы об ее натуре. Теперь же он думал, что такие, как она, становятся великомучениками, а не убийцами. Даже неся в душе ненависть, Ульяна будет загонять ее в клетку сердца день за днем, пока оно способно выдержать эту муку, но не позволит пострадать другим. Тот выплеск ярости, который барышня позволила себе нынче днем, был выходом за рамки всех ее принципов и привычек. Оправдать это могло только чувство, которое Ульяна питала к господину Щеглову и которое было способно преобразить ее натуру.