Сдаёшься?

Особенность же случая определялась тем, что, прожив в Н-ске больше двадцати лет и ничуть не хлопоча о том, чтобы из него уехать, Сева ни в коем случае не помышлял прожить в нем всю свою жизнь, напротив, мысль об н-ском кладбище за железной дорогой, среди берез в низине, вызывала в нем каждый раз непреодолимое отвращение. Больше того, когда каждое утро, лежа на гостиничном кожаном диване, неровно набитом ватой, он выкуривал натощак свою первую, самую лакомую сигаретку, его посещала толпа жгучих идей о способах отъезда из Н-ска. Среди этих идей, кратко состоящих, например, в том, что хорошо бы ему сочинились сейчас стишки лучше, чем у Пушкина, или запелось бы голосочком лучшим, чем у Шаляпина, или после обеда прыгнулось бы на н-ском стадионе на шесть с половиной метров без шеста, — вот тогда бы все само собой образовалось, все бы само собой устроилось: те, кому надо, приехали бы за ним в Н-ск и увезли бы его в «Гранд оперу», в Большой театр или в спортивное общество «Шахтер». Среди этих и подобных идей одна всегда оставалась для Севы самой задушевной, заветной, потому что казалась скорее других исполнимой. Эта немудрящая идейка была о том, что в один прекрасный для него день, когда он, Сева Венценосцев, выйдет, по своему обыкновению, на большую прогулку, к нему подойдет выдающейся, нездешней, не н-ской красоты женщина — не личико из Н-ска: н-ские личики были робки и зависимы и носили темненькие платьица с беленькими отложными воротничками, — нет, женщина, которая должна была подойти к Севе, будет роскошно одетой, уверенной в себе приезжей красавицей, лауреатом каких-нибудь премий или кандидатом искусствоведческих наук. Ей в Севиной утренней мечте доверялось подойти к нему, посмотреть ему пристально в лицо большими задумчивыми глазами, потом взять за руку и проходящим вечерним поездом увезти в большой, очень большой город — в Москву, в Бендеры или в Париж. Вот почему так быстро, на первый взгляд даже бесцеремонно, поспешил Сева навстречу приезжей красавице. Увидев Севу, спешащего к ней с распростертыми руками, красавица тоже выбросила вперед руки и побежала к нему навстречу. Так некоторое время с протянутыми руками они торопились друг к другу. Но вдруг Сева установил одну очень неприятную закономерность: чем меньше становилось расстояние между ними, тем больше становился у красавицы нос.

И вот уже нос ее достиг таких внушительных, таких никудышних размеров, что Сева — противник любых смещений, любых асимметрий в женском лице, хотя бы и у гениальных художников, да что там у художников, хотя бы и у самой Судьбы, — повернулся и решительно зашагал в прежнем направлении — в Банный переулок, к пивному ларьку. Однако Судьба не пожелала еще снять пальцы с Севиного воротника — тотчас услышал он за спиною цокающие, убыстрившиеся шаги: как видно, женщина ударилась за ним в погоню. Сева ощутил в глубине души смутное беспокойство, быстро перешедшее в нерассуждающий страх, и тут же шмыгнул в первый попавшийся ему под ноги переулок. Однако он сразу же с ужасом увидел, что переулка, куда он шмыгнул, собственно, нет, что весь переулок перегородил огромный, бог знает откуда здесь взявшийся теперь дом. С жуткой мыслью о потусторонних силах, расставивших ему ловушку, Сева, не раздумывая, ступил в какой-то подъезд и, без другого умысла, как только для того, чтобы уйти от странной погони, стал подниматься по темной лестнице на верхний этаж. Тут-то и нагнала его неизвестная дама. Нос ее при близком рассмотрении и в темноте чужого подъезда показался ему такой чудовищной, никчемной, отвратительной длины, что Сева укусил себя за язык, чтобы не закричать: «Помогите!»

Однако дама, хотя и сомнительно, чтобы не поняла выразительнейшей мимики актера, в течение двадцати лет обходящегося на сцене без слов, не приняла этой мимики в счет и, не обругав Севу, но так же не поздоровавшись, сказала ровным басом:

— Гражданин Венценосцев.

Услышав свою фамилию, предъявленную ему не в виде вопроса, а как улику, к тому же произнесенную ею неслыханно басовито для дамы, Сева взглянул на ее брюки, жутковато белеющие в темноте незнакомой лестницы, и сомлел от страха.

В голове его, возбужденной подтвердившейся погоней, мелькнуло, как на недавнем банкете Доброхотова, при всех нацеловавшись с Рыдалиным, подошла пригласить его станцевать цыганочку, как она сильно ударилась спиной об угол пианино и как кричала, убегая с банкета, что немедленно напишет обо всем в центральнейшую из газет и главнейшему из министров и Севу упрячут в тюрьму. Тут же мелькнул огромный заграничный город, негритянское личико, убитое империалистами, навет на Севу, потайной альбомчик, фотографические портреты с датами через черточку, тюрьма, следствие, судья плачет и — казнь Севы через повешение под бой барабанов за кулисами, — в похожей пьесе Сева, сменяя пять раз одежду, играл в один вечер пять разных ролей без слов. Пока эти мысли из театра и из жизни носились, кувыркались и переплетались в Севиной голове, дама, не возвысив голоса, медленно повторила:

— Гражданин Венценосцев.

Сева молчал.