Сделать все возможное

Меня умиляет ее забвение. Мое унижение превращается в смиренное веселье, и я начинаю маниакально смеяться. Каким бы ни было мое состояние, оно оказывается заразным, потому что Мэделин присоединяется, затем мама, а затем и все остальные. Несмотря на то, что я смущена, я осознаю всю нелепость этой ситуации. Это все равно, что войти в комнату и обнаружить хитрого койота и бегуна в одной постели[8].

– А-ха-ха-ха, – смеется Келли. – Над чем мы опять смеемся?

Глава 21

Наверное, было неправильным заходить так далеко с Лукасом. По той же причине, по которой вы не заводите детеныша питона только потому, что он милый (они вырастают всего на несколько футов, верно?), вы не начинаете дурачиться с заклятым врагом только потому, что сексуально возбуждены. Иметь отношения с дьяволом – превосходно и прекрасно, но до тех пор, пока дьявол не войдет в вашу комнату, не снимет с вас трусики и не покажет вам, насколько он действительно о вас заботится.

До того, как я начала смешивать работу и удовольствие, все было хорошо. У меня было все. Даже нрав. Мать, которая могла смотреть мне в глаза, не хихикая. И многоэтапный план по захвату практики доктора Маккормика.

А теперь я осталась без одной пары нижнего белья: я выбросила его в мусорное ведро после вечера игр – и единственное место, куда я сейчас направляюсь, – «Дэйри Квин»[9]. Я в шоке. К сожалению, они закрыты; очевидно, я единственная, кому понадобилось съесть что-нибудь вкусненькое в понедельник в сорок пять минут шестого утра.

Что заставило меня отклониться от двадцати восьмилетнего метода ведения войны с проверенными результатами? Все, что мне нужно было, – держать дистанцию. Стать крутым доктором. И заставить Лукаса плакать.

Это Лукас.

Он тот, кто все изменил.

В ту минуту, когда он вернулся в Гамильтон весь такой: «Посмотрите на меня с моими мускулами и обтягивающими брюками». Однажды я видела, как он ел киноа на обед. КИНОА – зерно, о существовании которого он даже не знал, когда я видела его в последний раз.

Я должна была понять, что он преследует какую-то цель, и теперь это имеет смысл. Он не шутил, когда сказал, что хочет, чтобы я влюбилась в него, чтобы после того, как он разобьет мне сердце, я переехала и отдала ему практику. Он действительно думает, что с помощью слова из шести букв выиграет эту войну.

Потребуются не один кобальтово-синий свитер и не несколько случайных оргазмов, чтобы я забыла, кто он такой. Кто мы такие.

Мы враги.

– Вечер игр был веселым. Нужно будет как-нибудь повторить, – говорит Лукас, когда мы оба готовим кофе в понедельник утром.

– Какую именно часть? – спрашиваю я, излучая беззаботность.

Он передает мне сливки.

– Ту, где ты раздвигаешь для меня ноги.

Я со стуком ставлю кружку на стол, поворачиваюсь и толкаю его в ту сторону кухни, которую не видно из коридора.

– Ты что, с ума сошел? Ты хочешь, чтобы нас уволили?

– Мы сейчас в клинике одни.

Это правда, мы здесь до смешного рано. Думаю, я не единственная, кто не смог уснуть.

– И все же, доктор Маккормик, наверное, установил где-то здесь микрофон или что-то подобное, – его взгляд падает на мои губы. – Так что перестань болтать.

Не осознавая этого, я прижимаюсь бедрами к Лукасу и сжимаю рукой его грудь. Его руки обвиваются вокруг моей талии, и я не могу сопротивляться.

Один поцелуй мне не повредит.

Два тоже.

Губы Лукаса как упаковка печенья «Орео»: знаешь, что лучше его вообще не есть, но стоит попробовать хоть одну печеньку, не сможешь остановиться.

– Эти поцелуи не для тебя, – предупреждаю его я.

– Мне все равно.

Затем он берет надо мной верх. Он поднимает меня и сажает на кухонный прилавок. Спиной я ударяюсь о шкаф, а задницей давлю несколько пакетиков с сахаром. Он рассыпается на пол, а Лукас наклоняет мою голову назад и прикусывает нижнюю губу.

– Я не могу, – выдыхаю я между поцелуями. – Детеныш питона.

– Что? – спрашивает он, проводя губами по моей шее.

– «Орео».

Задняя дверь открывается, звенят маленькие колокольчики. Джина напевает себе что-то под нос, мы с Лукасом отпрыгиваем в разные стороны и пытаемся навести порядок на кухне. Когда она поворачивает из-за угла, я подметаю сахар с пола.

– Утренние ранние пташки, – говорит она, наклоняя голову, прежде чем продолжить идти к своему столу.

Я стою, застывшая, ожидая, что она вернется и отчитает нас за то, что мы целовались до восхода солнца, но она не делает этого. До конца утра я хожу с дерьмовой улыбкой на лице – то есть, пока не появляется мама и не разрушает все.

Она считает это разумным. На этой неделе наш дом будет обрабатываться от термитов. Или это были тараканы? Я точно не помню. Она клянется, что говорила мне, но я никак не могу вспомнить, когда мы с ней об этом разговаривали.

– Когда я мыла тебе голову! Ты не помнишь?

Наверное, в последнее время я была слишком занята.

– Значит, над домом будет установлена одна из этих больших цирковых палаток? Где мы собираемся жить? – спрашиваю я.

И тут она хлопает меня по плечу и передает сумку.