Сдохни, но живи…

Уже за полночь хозяин квартиры, из наших, из бригады, выделил мне одну из трех комнат и приказал оставаться и не тратиться на такси. Я не спорил, а просто завалился туда с какой-то симпатичной, после обильного празднования, девушкой.

Все было хорошо, поначалу, но вслед за нами вдруг вползла и ее подружка.

— Я тоже хочу тебя поздравить и послушать стихи.

Ребята-то меня расхвалили за столом, как неживого. Но горячо и с гордостью — знай наших! Девушки скинули летние платьица и затихли, в засаде.

Так, в целомудренных трусах, мы залегли вместе.

Причем я, и это самое страшное, между ними.

Почитав в ночной потолок малоизвестного тогда широким массам трудящихся Мандельштама и, скрывать не стану, себя, я стал лихорадочно соображать — А что мне с ними, двумя, делать?

Обе девушки лежали на спине, не двигаясь. Они слушали и просили не останавливаться. У одной была большая грудь, а у другой красивые ноги.

Девушки оказались совсем не глупыми, потому что молчали.

Я попробовал двигать рукой слева. Никаких проблем, но и ответа тоже. Вторая же может обидеться? — растерялся я. — Подожду, кто отзовется. Правая рука потянулась в другую сторону, не на животе же их складывать. Рано еще.

Но и справа мне, распятому, обломилось то же самое.

Тихо и безответно.

Так мы провели время почти до утра.

Девочки слушали стихи, похоже, впервые, мои осторожные руки и чувствовали себя королевами. А я — буридановым ослом. В натуре. Наконец мы молча и дружно заснули.

Мне снился секретарь комсомола университета, отпевавший меня наяву, как хорошо замаскированного врага. Но потом он вдруг появился в форме полицая с белой повязкой на рукаве.

А меня они, с эсэсовцами — «партайгеноссе», собирались расстрелять. За маму-еврейку. Стали выталкивать, одного, как на собрании, к стенке. Я решил забрать этих уродов с собой.

Но спрятанная граната, где-то рядом, оказалась мягкой и упругой.

Пришлось проснуться от ужаса и в поту. Липком, как глаза шлюх — интернационалисток. Или трусы в двадцать лет.

Девочки спали спокойно и красиво. У них была тяжелая ночь, насыщенная впечатлениями.

И мною.

На диване, в салоне, взасос храпел наш бригадир, вдвоем с чем-то женским.

— Надо же, — без зависти подумал я — Никогда своего не упустит. Потому и не женится.

Дверь в ванну была открыта, так что ничто не скрипело. Ни вокруг, ни в голове.

Я пустил воду, не думая сколько ее вытекает, тогда об этом не думали. Умылся, где надо. Вернулся, накрыл девчонок простыней и, поцеловав их в лобик, сладких, тихо вышел на августовское светлое утро.

Там уже грохотал на рельсах в тишине первый трамвай. Он знал куда ехать.

Пока не сломается или не постареет…

Забастовка

Мы выходили и входили в здание на работу через единственный вход, скользя, глядя под ноги и не оглядываясь. Быстро-быстро. Узкую дорожку от двери с массивной надписью «Би-Би-Си» на позолоченной доске оставляли нам кричащие коллеги с плакатами, самым мягкими из которых были «позор» и «крыса».

Они бастовали, требовали прекращения увольнений и привязки зарплаты к повышению цен. Для всех.

А мы думали только о себе, нас эти сокращения не касались.

И зачем злить начальство, пока оно тебя не трогает и занято, по счастью, другими?

Но нас называли штрейкбрехерами. Тогда это считалось нехорошим, постыдным словом.

Подчиненные, при этом, смотрели на руководителей без ненависти и не снизу вверх, а как на других работающих, которые тоже выполняют свое дело в соответствии с их профилем, опытом и профессией.

Все понимали, что те, кто проводил сокращения или платил меньше положенного, сидят не рядом, в кабинетах, а где-то в других местах. И под охраной. Как высокооплачиваемые зэки.

Власть — это, прежде всего, страх. И им, наверное, было кого бояться и что терять.

А работающие, в свою очередь, тоже боялись, но только увольнений, и знали, что их задача — не дать тем, кто сверху, окончательно сесть себе на голову. Но это можно сделать только сообща. Так их научила русская революция, как я не раз слышал, и к ней англичане относились уважительно.

И к русским тоже — хотя бы поэтому.

В те времена забастовщики из профсоюза нередко проводили акции под названием «дикая кошка».

Это когда все выходят на работу, что-то делают, но в определенное время, по звонку организаторов, оставляют свои места и уходят. Забастовка могла длиться пару часов, смену или несколько суток. Получался резкий и неожиданный удар, как у дикой кошки. Штрейкбрехеров просто не успевали набрать или запустить на работу.

Начальство заранее проходило по кабинетам и вежливо спрашивало, кто из нас, если начнется, будет бастовать. Ничего личного. Оно просто хотело знать, какие дыры в рабочем процессе могут возникнуть, и не более. Никакими последствиями это не грозило.

Но все понимали, что контрактникам могут в один день просто не продлить договор. И со временем, уже потом, набирая новых сотрудников, начальники почти всех работников сделали контрактниками.