Сдохни, но живи…

— Где фотоаппарат? — У Володи. — А он где? — Покуривает на улице. Что случилось? — Вы фотографии не относили еще? — Он и не проявлял. Это же в город, в фотомастерскую нести. Или самому где-то. За неделю выберется. А куда еще относить?

— В штаб части, — Ореста колотило, но не от похмелья.

— Какой штаб? Зачем?

— Я люблю нашу Родину, Советский Союз, — не слыша ничего, он почти кричал так, что ребята вокруг оглядывались, удивленно — Вот вернусь через три месяца домой, в партию буду вступать. Это по мне, близкое. Я и песни советские люблю. «Как невесту Родину мы любим, — вдруг грянул он. Громко и, до тихого ужаса всей казармы, трогательно — Бережем, как ласковую мать…»

Из-за спины выплыл Володя, прокуренный, но мудрый армянин. Ухмыльнулся, услышав, вынес откуда-то, из каптерки, фотоаппарат, вытащил за хвост пленку и передал ее, засвеченную, Оресту — Успокойся.

— Что с ним такое? — спросил он, когда мы остались одни и пошли строится перед работой. Нас отвозили туда, за город, на крытых, как солдатские души, машинах. — Не знаю, — ответил я, не напрягаясь. Это то, к чему, прежде всего, привыкаешь в армии. Не задумываться. — Сорвался, похоже. А потом напугался.

— И сразу собрался в партию вступать? Коммунистом? — не отставал Володя, от нечего делать.

— Может, и не сразу. Ему туда в самый раз, для гарантии. И нарисует, и споет, что надо, — мне уже было не смешно — Пока не выпьет.

— Москаль, — вдруг, неожиданно для него, зло сплюнул Володя, которого исключили дома, в Армении, из политехнического. Но я никогда не спрашивал — за что? А он не рассказывал. Как и я.

И мы поехали на трассу…

Хорватский перекур

Один человек мне сказал, что курить вредно.

— Жить тоже, — ответил я и подумал: «Надо же».

Живем, словно понарошку, а умираем по-настоящему.

Вокруг нас шепелявили сосны и гундосил бесполый кустарник. Шумный, как пустота многолюдья.

В небо, затянутое голубым пододеяльником черной бездны, колотился небольшой лес. Хвойный и по-летнему парной. Да и не лес это был, а скорее роща. Но и здесь чувствовалось достаточно места, чтобы закопать все на свете. И даже меня.

Хорватия, она только на карте — горы да горы, а на самом деле лесов здесь хватит на всех.

Земля в конце июня в этих краях уже прогревается и воздух кажется душным — то ли от испарений зелени, то ли от озона.

Но для горожанина-мутанта и его много.

— Ненавижу как они дышат, — сказала зависть и задохнулась от любви к себе.

А я всегда тепло завидовал деревьям. Они разные, но без претензий друг к другу. И земля у них одна, и небо тоже. И потолок, который не давит. И рады они не тому, кто выше или больше и где упало их зерно, а простому такому чуду как само их появление. Когда далеко не из каждого застывшего зернышка вдруг прорастает жизнь. И им, возникшим из ниоткуда, этого достаточно.

Повезло… Вот и весь смысл.

Каждое утро я просыпаюсь. И этим отличается жизнь от смерти.

А в лесу мне действительно было трудно дышать. Воздух трамбовал легкие, простукивая затылок в такт сердцу. Словно их у меня стало два. Но голова была пуста и тяжеловесна. Как машина, в которой мы, четверо, приехали на отшиб этот мира.

Вернее, ехали трое сопровождающих. А меня везли, зажав коленями на заднем сидении обычного, без опознавалок, авто.

— Здесь не курят, — сказал тот, что был за рулем, когда я попытался вытащить сигарету.

На нем была серая форма хорватского полицейского и лицо человека от земли, привыкшего ежедневно пить сливовицу и резать свиней на исходе субботы. Двое других, в штатском, не отвлекаясь, смотрели вперед.

Они ехали молча и сосредоточенно. Они куда-то меня везли. И им это не нравилось.

До войны оставались считанные часы..

Трудно понять, что порой движет поступками человека, когда они далеки от здравого смысла. Идут же люди в горы, на ледники. Втискиваются в карт или садятся в неиспытанный самолет. Сын Рокфеллера безвозвратно едет к каннибалам Новой Гвинеи.

Но для них это не означает перемену жизни. Это просто эпизоды, из которых она складывается. Как кольца на тех же деревьях.

Некоторые думают, что изменить жизнь — словно поменять географию или близких людей — из тех, кто рядом. Как жажда новизны и цветных перьев, ослепляющих очередного партнера во времена пряных желаний молодости.

Но времена выцветают, а перья осыпаются.

И гусиная кожа никчемности проступает под макияжем слов и дутой значимости названий.

И те, кто постарше, придумывают, оглянувшись, уже свое объяснение — кризис среднего возраста. Мол, переоценка ценностей.

А какая у них может быть переоценка, если ценностей-то и нет. Только ценники.

Вместо «Слава КПСС» объявили «Слава Богу».

И слава Богу.

Меня ничего не связывало с Хорватией. Не было ни знакомых, ни друзей. Но страна, которая называлась Югославия, уже разваливалась на части. И вот-вот должна была загореться.

Мне почему-то это казалось генеральной репетицией предстоящего распада Советского Союза. И я хотел понюхать, как такой сценарий обкатывается на Балканах. Тогда, летом 1991-го.