Се ля ви… Такова жизнь

Она открыла дверь в стене, противоположной той, откуда пришла Маруся. За дверью показалась решетка, за решеткой сидел охранник. Щелкнув замком, он отворил решетчатую дверь. Не сказав ему ничего, медичка зашагала между двух рядов железных кроватей, на которых лежали больные под серыми байковыми одеялами.

На крайней кровати, у самой стены, под одеялом, не прикрывавшим очертаний человеческой фигуры, будто под ним ничего нет, лежал Коля. Точнее, на подушке была его голова с закрытыми глазами, с лицом покойника, обросшим щетиной, бледным, без единой кровинки. Маруся склонилась к этой голове, отдаленно напоминающей мужа, тихо позвала:

– Коля, я приехала.

Он быстро открыл глаза. Они засияли, будто в голове его, внутри включилась лампочка. Весь он, как лежал пластом, подался ей навстречу, попытался вскинуть руки. Но все это движение только попыткой и ограничилось, руки опали, невесомое тело опустилось.

Маруся сама обняла его, стала целовать в худые, небритые щеки. Она ощущала в своих объятиях нечто похожее на скелет, обернутый одеялом. Маруся плакала и бессвязно повторяла:

– Коля, Коленька… милый мой. Я приехала, Коленька. Ты живой… Коленька, я застала, ты будешь жить, Коля. Я теперь рядом. Мы будем вместе. Я тебе помогу. Я тебя подниму.

Коля ничего не говорил, он только плакал. Чистые, крупные слезы прыгали по его щекам, цепляясь за щетину. Он пытался взять в ладони лицо Маруси, но руки его не слушались, в них не было сил. Наконец, он, хлюпнув, вымолвил:

– Марусенька…

Даже огромная мужеподобная медичка не смогла смотреть на эту сцену неописуемого счастья встречи двух влюбленных и такого же неописуемого горя, в котором они находились. Она буркнула:

– Ну, милуйтесь, приду после.

Что говорили, что шептали друг другу, как осторожно целовались и обливались слезами сироты, у которых никого и ничего на свете не было, кроме взаимной любви, передать и описать не берусь, это за пределом моих возможностей.

Они так, полуобнявшись, просидели бы всю ночь и даже всю жизнь. Нежность и чистота были настолько трогательны, что лежавшие на соседних койках больные зэки не мешали им, не бросали никаких шутливых и обидных реплик. Они даже между собой разговаривали вполголоса.

Часа через два пришла мужеподобная:

– Ну, хватит нюни распускать, скоро смена придет.

Маруся погладила Колю по голове:

– Я завтра приду.

В своей белой комнате хозяйка сказала:

– Тебя Маруся звать, я знаю. Меня Авдотьей, по-простому – Дуней. Дунька я деревенская, местная из Горлово. Мы здесь все местные – конвоиры наружные и в зоне, вольнонаемные в конторе и на складах – все горловские. Вокруг никаких предприятий нет. Кто не сеет, не пашет, охотой не промышляет, все в лагере работают. Всю жизнь. Я медтехникум кончила в Мурманске. Фельдшер. Сюда вернулась, в родные края, куда же еще ехать? Есть у нас врач, он несколько лагпунктов обслуживает, ко мне редко приезжает – у меня порядок! Ты где жить будешь, пока Коля твой концы отдаст?

– Пойду в Горлово, попрошусь к кому-нибудь на постой. Я могу отработать, по хозяйству помогать.

– Иди, попробуй. Но народ у нас суровый, лагерный, порядки приучили всех подозревать.

Дуня оказалась права: в нескольких домах, куда постучалась Маруся и предложила помогать по хозяйству, с ней говорить не захотели:

– Иди, не нуждаемся…

Только в одном небольшом домишке старуха, открыв дверь, как все, недоверчиво оглядела Марию и, выслушав ее просьбу, сказала:

– Зайди.

За порогом, не предлагая пройти дальше, коротко спросила:

– Ты кто, отколь здесь взялась?

– Я жена заключенного, он в санчасти, больной. Приехала помочь ему.

– Ну, что же, дело доброе. Жена должна помогать мужу. А мне от тебя какая корысть? Чем мне поможешь?

– Денег у меня нет, все, чтобы доехать сюда, истратила, за ночлег буду отрабатывать. Что скажете, буду делать – полы, посуду помыть, в хлеву за скотиной прибрать.

– А документы при тебе есть? У нас в селе, как в лагере, строго, каждый на учете.

– Все в порядке, вот мой паспорт, диплом об окончании профтехучилища…

– Ого, даже диплом! Ну, ладно, поживи. Пойдем, покажу тебе место. Меня Агафьей звать. Агафья Сидоровна. Можешь, как все зовут, тетя Ганя.

– Меня Маруся, Мария Иванова.

– Стало быть, ты Маня. Уж шибко мала и тщедушна, не баба, а девочка вовсе, не Мария, а Манюня. Ну, ладно, после разберемся, кого как звать. Теперь пора и к ночи готовиться. Напою тебя чаем, и кажный в свою постелю.

За чаем еще о себе рассказала:

– Местные мы, горловские. Муж у меня был Захар, тоже тутошный, в охране лагеря работал.

– Здесь и до войны был лагерь?

– Был, по всему Мурманскому краю, как оспа, были лагеря. Сами заключенные их строили. Наш тоже. В войну Захара призвали. «Похоронку» получила в сорок третьем – погиб храброй смертью.

– Наверное, смертью храбрых, – поправила Маруся.

– Во-во, так и написано – храбрый в смерти. С тех пор и вдовствую. У тебя муж хотя и в лагере, но все же он есть, а я вот уже больше полвека бобылка, одна одинешенька…

Рано утром, до прихода Дуни, Маруся уже сидела на крылечке санчасти, ждала ее.