Седая нить

Всё о том же – о том, святом, изумительном, непростом, долгожданном, желанном, возможном, упоительном и тревожном, покоряющем все стихии, исцеляющем души людские.

(Потом, через годы, сквозь время пройдя, вспоминали мы с Игорем Галича.

…Он вышел, сутулясь, глаза опустив, прошёл меж берёзой и елью, усталые, жёсткие руки скрестив, и выдохнул горько: «Похмелье!» Над Болшевом сизая дыбилась высь, киношники жались поодаль. И друг мой привычно сказал: «Похмелись, стряхни с себя тяжесть и одурь». Он выпил бутылку, один, в три глотка, занюхал горбушкой сухою, – и глянул вокруг, и промолвил: «Тоска! Не жду его больше, покоя. Что ж дальше?..» А дальше – изгнанье, и боль, и песен рыданье глухое, и всё, что означено словом – юдоль, и гибель, и время лихое. И голос, о стольком для нас говоря, сквозь небыль Парижа плеснулся: «На родину, братцы! Пусть хоть в лагеря, но только б домой!..» Он вернулся. И друг мой, когда вспоминали мы дни, сулившие бед возрастанье, сказал: «А лицо его было – в тени, но было над тенью – сиянье».

Или, может быть, так.

Облака.

День ли прожит и осень близка или гаснут небесные дали, но тревожат меня облака – вы таких облаков не видали. Ветер с юга едва ощутим – и, отпущены кем-то бродяжить, ждут и смотрят: не мы ль защитим, приютить их сумев и уважить. Нет ни сил, чтобы их удержать, ни надежды, что снова увидишь, потому и легко провожать – отрешенья ничем не обидишь. Вот, испарины легче на лбу, проплывают они чередою – не лежать им, воздушным, в гробу, не склоняться, как нам, над водою. Не вместить в похоронном челне всё роскошество их очертаний – надышаться бы ими вполне, а потом не искать испытаний. Но трагичней, чем призрачный вес облаков, не затмивших сознанья, эта мнимая бедность небес, поразивших красой мирозданья.)

И вот Ворошилов, мыкавшийся по знакомым, вдруг снял себе комнату.

Снял – за гроши буквально. Можно сказать, что – даром. Или же поточнее скажем – почти что даром.

Он вселился туда со всеми причиндалами – торбой с красками и кистями, бумагой, картонками, перевязанными шпагатом, одежонкой кое-какой небогатой и стопкой книг.

И решил зажить независимой, по возможности вольной, жизнью.

Удалось ему, чудом, возможно, после долгих мытарств, продать иностранцам каким-то, которых притащили к нему, с трудом отыскав его где-то, знакомые, некоторые работы, живопись, давние темперы, и графику, свежие серии.

Покупатели – были довольны:

– Превосходные вещи!

– Недорого!

– Замечательно!

– Великолепно!

И – покупки скорей упаковывать.

И – бутылку виски на стол:

– Это – вам. Угощайтесь! Презент.

Ворошилов – отведал виски.

– Градус есть. Приличный напиток!

И – добавил. И вновь – добавил.

И – расчувствовался. Размяк.

Пробудилась в нём – доброта.

Захотелось ему – приятное иностранным сделать гостям.

Груду новых темпер достал он – и широким жестом творца показал на них:

– Выбирайте! Что понравится – то подарю.

– О! – воскликнули иностранцы.

И давай поскорей – выбирать.

– Это.

– Это.

– Вот это.

– И это.

– И вот это ещё.

– И ещё… О, какая работа!.. Это.

Ворошилов сказал:

– Всё – дарю!

Изумились тогда иностранцы широте благородной души ворошиловской. Пошушукались. И – вторую бутылку виски из портфеля на стол:

– Презент!

Ворошилов открыл бутылку.

Приложился к ней. Раз, другой.

А потом, после паузы, третий.

Полбутылки – как не бывало.

Закурил свой «Север» привычный.

Бухнул груду рисунков на стол.

Показал на них:

– Выбирайте! Что понравится – подарю.

– О! – воскликнули иностранцы.

Принялись выбирать – рисунки.

– Это.

– Это.

– Вот это.

– И это.

– И вот это ещё.

– И ещё… О, какая сангина!.. Это.

Ворошилов сказал:

– Дарю!

Иностранцы – переглянулись. И – бутылку виски на стол. Третью. Бог ведь Троицу любит.

И сказали они Ворошилову:

– Извините, но больше – нет!

Посмотрел на них Ворошилов. Пить – не стал. Взял пачку рисунков. Протянул иностранцам:

– Дарю!

Иностранцы были растеряны. Даже больше – потрясены.

Уж чего-чего, но такого видеть сроду им не приходилось.

Головами все закачали. Загудели, залепетали:

– О, спасибо!

– Спасибо!

– Спасибо!

Ворошилов сказал:

– Да бросьте! Всё о’кей, как у вас говорят.

Принялись иностранцы покупки и дары упаковывать Игоревы.

Ворошилов помог им. Сказал:

– Там, в своих заграничных странах, окантуйте работы. Все. Пусть висят у вас. Есть не просят. Вспоминайте меня иногда.

Иностранцы сказали:

– Конечно!

Иностранцы сказали:

– Повесим!

Иностранцы сказали:

– Вспомним!

Ворошилов сказал:

– Надеюсь!

И – опять приложился к бутылке.

Иностранцы сказали:

– О!

Ворошилов сказал:

– Годится!

Иностранцы сказали:

– Много!

Ворошилов ответил:

– Нормально.

Иностранцы сказали:

– Крепкое!

Ворошилов ответил:

– Сойдёт.

Собрались уходить иностранцы.

– До свидания!

– До свидания!

– До свидания, добрый русский богатырь! Спасибо! Гуд бай!

Ворошилов – их проводил.

– Приходите ещё. Буду рад.

Ворошиловские знакомые, наблюдавшие процедуру иностранных приобретений и даров ответных, сказали напоследок художнику щедрому, провожать уходя привезённых покупателей:

– Ты чего?

Выразительно покрутили у висков своих пальцами:

– Спятил?

И добавили:

– Ну, ты даёшь!..

Ворошилов от них отмахнулся, как от мух:

– Ничего! Прорастёт!..