Седьмая жена Есенина

Коля не обиделся, сделал вид, что не понял. С безразличным лицом забился в угол и смотрел, как он режет колбасу и огурцы. Выпил без привычной жадности, отщипнул кусок мякиша и уставился в иллюминатор.

– Ну и чем тебя обрадовала критикесса?

– Стерва.

– А ты надеялся, что она станет сестрой милосердия?

– Она сунула мои стихи подруге, дескать, пускай для начала настоящая поэтесса посмотрит. Настоящая! Представляешь?

– Не оценила?

Коля скривился. Судорожно схватил бутылку и приложился к горлышку.

– Заявила, что подобную продукцию можно километрами писать. Продукцию!

– А критикесса?

– Глянула одним глазом.

– Но ты же уверял, что нежное письмо от нее получал.

– Успела забыть о нем.

– Ничего удивительного. Знаешь, сколько рукописей в журналы приходит. Написала доброжелательный отказ, чтобы автор не скандалил, и села писать очередной теми же словами.

– Она меня за сумасшедшего приняла.

– Немудрено. Надо было меня взять, авось бы и нашли общий язык.

– Ты бы нашел. Вам даже искать не пришлось бы, потому что на одном языке говорите. Продукцией обозвала! А сами за что гонорары гребете? Беззубые рифмованные фельетончики. Рифмованные рассказики из жизни сельских тружеников. Или луна – весна, любовь – морковь. Мажете эти розовые сопли на страницы своих книжек. Чем гуще, тем доходнее. Вы даже не представляете, что такое поэзия!

– А ты представляешь.

– Стерва эта зачитала стихотворение издевательским голосом и, кивая на меня, спросила, какая мысль скрыта в этом шедевре.

– Ну и что она ответила?

– Остроумие изобразила. Сказала, что мысль настолько высока, поэтому разглядеть ее с поверхности земли можно только вооруженным глазом.

– Юморок не первой свежести.

– И я про это. Рассуждать о поэзии намного проще, чем писать настоящие стихи. Смысла не увидели! Логику им подавай!

– Все правильно. Ты не обращал внимания, что ребята, которые сочиняют подобные опусы, единомышленники твои, не забыли подстраховаться, диссертации защитили, кафедрами заведуют, вокруг них орава толкователей, их трогать нельзя, недоучкой прослывешь.

– При чем здесь кафедры? Ты бы слышал, с каким издевательством она зачитывала.

– Могу представить. Ругать тебя можно, не оглядываясь, и они с чистым сердцем высказали все, что накопилось, даже поиздеваться позволили над стихами, которые им действительно не понятны. И не только им.

– Я давно подозревал, что и ты с ними. Да кто вы такие, чтобы мне указывать? Ты знаешь, в чем разница между нами? Для вас поэзия – средство существования, а для меня – среда существования. Улавливаешь разницу?

– Так чего же ты лезешь к нам, если мы такие поганые?

– Вот и проговорился. Дорвались до кормушки и отбрыкиваетесь, чтобы другие не объели.

– Это я от тебя отбрыкиваюсь?

– И ты тоже. Взял бы, например, и предложил: давай, Коленька, рукопись, я на нее рецензию напишу и в издательство передам.

– Так ее все равно зарубят.

– Почему обязательно зарубят? За что? В моих стихах нет никакой крамолы, но там есть поэзия, которой нет, у вас, так называемых членов. Потому и не подпускаете меня! Боитесь и завидуете!

– Шел бы ты, Коленька, проветриться на палубу, пока…

– Что пока? Пока морду не набил? На это вы мастера.

– Все, хватит, мое терпение лопнуло.

Коля увидел, что он приподнимается, и, поняв жест по-своему, живенько юркнул из каюты.

– Гений, мать твою, – прошипел он вдогонку и завалился на койку. Устал, как после дороги по раскисшему осеннему проселку. Вспомнил о Машке, но тут же отмахнулся – идти в компанию и слушать пустую болтовню о стихах – нет уж, после этого и на бабу-то не потянет, как-нибудь в другой раз. Но обиды на Колю не было, что взять с блаженного. К его истеричным наскокам он привык и давно не принимал всерьез. И с тем, что поэты, как дети, капризны и неблагодарны, покорно смирился. Лет пять назад он пытался помочь Коле. Отослал его творения добрым знакомым с хорошим вкусом и не самовлюбленным. Москвичу и пермяку. Выбрал не только заумь, но и внятные ранние стихи. Заумь отвергли оба, безоговорочно. В деревенских стихах москвич высмотрел некие свежие краски, а пермяку не глянулись и они, обвинил в декоративности и рабской традиционности. Получалось, что стихи, отделенные от автора, не воспринимаются, и только присутствие несуразного и скандального мужичонки может вызвать интерес к ним. Нечто похожее может случиться, если от забавной картинки отделить поясняющий текст. Картинку без пояснения можно истолковать как душе угодно, а текст без картинки кажется бессмысленным.

Когда в комнату постучали, не открывая глаз, он проворчал: «Не заперто» – и повернулся лицом к стенке, чтобы не продолжать пустой и бесконечный спор. Но его не услышали и продолжали настойчиво стучаться. Окончательно проснувшись, он подумал: «Уж не Машка ли решила осчастливить?» Поднялся, машинально задернул лежбище простыней и шагнул к двери. Стучался Гриша Тыщенко. Не обращая внимания на подчеркнуто трагическое лицо гостя, проворчал:

– Какого дьявола? Который час?

– Третий. Николай за борт выбросился!

– Куда?

– За борт.

– Давно пора. Пусть протрезвеет.

– Пойдем, там народ ждет. Разговор есть.