Седьмая жена Есенина

– Не хочу я с ним разговаривать.

– Я же сказал, что утопился. Весь праздник, подлец, испортил. А говорить будем с тобой.

В кают-компании собрались только свои. Гостей тревожить не стали. Машка со слезами в голосе объясняла бородатому прозаику, который, по всей вероятности, пришел незадолго до него:

– Меня девчонки из ансамбля позвали к себе песни попеть, одна и рассказала, что кто-то из наших прыгнул в воду.

– А почему сразу шум не подняли?

– Так они думали, что закаленный мужчина решил искупаться.

– Вот дуры!

– Так девчонка же из ансамбля.

– А во сколько это было?

– Темнеть начинало.

– И хватились только сейчас?!

– Так я еще по каютам пробежалась. Нигде не нашла и отправилась к Григорию.

– Ну, поэты, мать вашу! Я побежал к вахтенному, надо срочно делать оборот и включать прожектор.

– Нельзя к вахтенному, – вскинулся Тыщенко, – скандал будет. Позорище.

Бородатый отмахнулся и выбежал.

– Как вам не стыдно, Григорий, – возмутилась Светлана. – Речь о жизни и смерти.

– О какой жизни? Вода ледяная. Он плавать-то умеет?

– Понятия не имею, – ответил, потому что Тыщенко задавал вопрос конкретно ему.

– Имей в виду, что смерть Николая на твоей совести. Ты во всем виноват. Сначала протащил его контрабандой, потом выгнал из каюты.

– Я его не выгонял.

– Как не выгонял, если он мне жаловался, да еще и морду грозился набить, – выкрикнула Машка.

«И эта туда же, – подумал он. – Сейчас и Светочка не упустит момента», – и не ошибся.

– Я не удивлюсь, если скоро выяснится, что мы потеряли самого значительного поэта. Обязательно найдется исследователь, который сможет приоткрыть его тайну и объяснить толпе, о чем болела его душа. Я и сама попробую в меру сил. Хорошо помню первое впечатление. Приятельница принесла третью полуслепую копию на серой бумаге. Это был праздник.

– Интересный поэт…

– Не о том говорите, – возмутилась Светлана. – Он делал все, чтобы не быть интересным. Вся его поэзия – это бунт против пошлой завлекательности. Отважный вызов примитивной конъюнктуре. Аляповатая красочность, крикливая исповедальность, хитроватенький расчет на слезу не очень умного, но сентиментального обывателя – ему чужды были эти дешевые приемы, он брезговал ими.

Светлана обращалась вроде бы ко всем, но он был уверен, что говорится это в первую очередь для него, разложила по полочкам все, за что хвалили, и поменяла плюс на минус.

– А может, это не самоубийство, а несчастный случай? – некстати засомневалась Машка.

– Какая разница.

– Разница очень большая. Самоубийство – великий грех.

– Настоящий поэт имеет право на собственную трактовку греха, – осадила ее Светлана.

– Пить надо меньше. А спаивать больных людей не просто грешок, а преступление. И кое-кто за это ответит.

Тыщенко мог предать кого угодно, но себе не изменял, всегда оставался последовательным. Но не оправдываться же перед ним. Ему казалось, что весь этот балаган он уже видел на сцене и неоднократно. Встал и, ни слова не говоря, вышел из кают-компании, услышав за спиной недоуменное «куда он».

Судно уже сделало полукруг и, шаря прожектором по черной блестящей воде, медленно двигалось против течения.

Машкины сомнения были не так уж и глупы. Пьяный Коля мог случайно свалиться за борт, но он почему-то сразу поверил в самоубийство, в желание разом оборвать надоевшую и никчемную жизнь. Устал парень мыкаться в подполье. Сколько бы ни храбрился, но идиотом он не был и понимал, что загнал себя в тупик. Прикидываться блаженным не осталось сил, а возвращаться назад не позволяло самолюбие. И встреча со столичной критикессой стала не отрезвляющим ушатом ледяной воды, а всего лишь маленькой каплей, но каплей, говоря высоким штилем, переполнившей чашу терпения. Коля сделал то, к чему с героическим упрямством стремился последние годы. И он впервые почувствовал настоящее уважение к нему, горьковатое, с привкусом зависти. Уважение к нему и брезгливость к новоявленным плакальщикам. Та же Светлана, завидев Колю, если не переходила на другую сторону улицы, то старалась незаметненько прошмыгнуть мимо, чтобы он не заговорил с ней и не попросил на опохмелку, и не приведи Господь, что кто-нибудь из университетских знакомых увидит ее с этим неопрятно одетым, нечесаным человечком мужского пола – со стыда можно сгореть. Даже в богемных компаниях она старалась держаться подальше от него и до разговоров о поэзии с примитивным недоучкой не опускалась. А с Тыщенкой и того примитивней. Паренек рвется к власти и, разумеется, наслышан о том, кого хотят избрать председателем, оттого и старается повесить на соперника всех собак.