Седьмой гном

— Можно подумать сто лет назад дети рождались только в браках! — парировала она. — Я вот, например, считаю, что главное — это любить человека. Тогда и дети получаются хорошие и умные. Ведь по-разному же в жизни случается! Вот мой Илюша, кстати…

— Случается, что и псы дворовые случаются! — захихикала старуха, но, заметив, как вытянулось лицо Симы, махнула рукой. — Ладно, не тряси губой… А вот скажи, — Горецкая уперлась подбородком в ладонь, и подушечки узловатых пальцев впились в сморщенную кожу, — с любовью-то твоей все понятно. А если не любишь?

— Как это? — захлопала глазами Сима, тут же вспомнив, как вспыхнул в ее груди огонек при взгляде на того парня со скамейки. Если бы это не было любовью, то она давно бы забыла его. Но за эти годы из памяти не стерся даже его голос…

— А вот так… — глухо ответила Горецкая. — И мало того, что не любишь, ненавидишь! — она чуть склонилась, и Сима, почувствовав, как задрожали колени, присела на табуретку. — Только представь, что тебя насильно тащат, сдирают с тебя одежду…

Серафима зажмурилась и помотала головой.

— Амалия Яновна, не пугайте меня, — попросила она. — Расскажите лучше что-нибудь хорошее, пока я цветы домываю.

— Что тебе рассказать? — откинулась на спинку кресла Горецкая и смерила Симу высокомерным взглядом.

— Из «Грозы» можно? — Сима сложила ладони в молитвенном жесте. — Монолог Катерины? Мне так эта пьеса в школе нравилась! «Отчего люди не летают как птицы?» — нараспев тоненько протянула она, стараясь придать голосу трагическую ломкость.

Горецкая закатила глаза и постучала по столешнице запаянным в серебряную вязь перстня красным камнем. Серафима хлопнула себя по губам, тем самым показывая, что вся превратилась во внимание. Да так и было — как только Амалия соглашалась произнести один из своих многочисленных монологов, она преображалась. Голос ее вдруг становился мощным, звучным, и у Симы бежали мурашки по рукам и ногам, а на глазах вскипали восторженные слезы…

… Слеза покатилась по щеке и упала прямо в кипящую воду. Сима шмыгнула носом и, взяв нож, потыкала в картошку.

— Илюша, подойди ко мне, — позвала она сына. — Давай над картошечкой подышим?

— А потом съедим ее! — Сделав «страшные» глаза, подлетел мальчик.

Сима поставила кастрюльку на стол, посадила Илюшу на колени и накрылась курточкой. Илюша послушно задышал, открыв рот, а она мягко удерживала его руки, чтобы он случайно не обжегся. Ничего не понимающий щенок стал тыкаться об их ноги и поскуливать. Илья захихикал, задергался, заелозил, играя с Чихуном.

— Ну хоть пять минут, милый, — попросила Сима. Желудок ее свело от голода. Она и сама-то с трудом могла дышать картофельным ароматом.

А вот Горецкая картошку не любила… Говорила, что от нее растет живот и портится кожа. Ах, Амалия Яновна, знали бы вы…

Как только сумерки заволокли окна, Сима задернула шторки, радуясь тому, что наконец-то сможет затопить печь.

Между поленьями она нашла несколько старых пыльных газет. Сытый Илюша крутился рядом, сопел, заглядывал внутрь печки и лез под руку. Но Серафима отстранила его, доверив собирать с пола мелкие щепки и складывать их горкой на жестяном совке.

Проверив тягу, Сима разложила щепки вместе с бумагой и чиркнула спичкой. Через некоторое время в трубе загудело, вензелем кверху закрутился голубой дымок. Щенок лежал напротив печки, вытянув передние лапы и положив на них морду. Блюдце, в котором недавно была картошка с мясным паштетом, было чисто вылизано. Заварив чай, Сима добавила немного кипятка в кружку с холодной водой, чтобы Чихун не простудился…

Поленья горели хорошо — лежали они в доме с незапамятных времен, а потому занимались моментально. Уже от одного вида огня Симе стало немного теплее. Она забралась с ногами на диван и прижала к себе сына. Зевнув, он привычно потыкался носом в ее шею и прошептал:

— Когда папа приедет, он научит меня кататься на коньках…

— Научит… — кивнула Сима.

— И машину водить…

Сима до боли сжала губу и зажмурилась.

— Конечно, милый, засыпай… А я расскажу тебе сказку…

Глава 18 Макар

Вопреки расхожему убеждению, что свежий воздух прочищает голову и приводит в чувство, появление Чердынцева на улице ознаменовалось сильным головокружением и резко замедлившимися движениями рук и ног. Пока он шел вслед за Ерохиным, проталкиваясь сквозь пританцовывающую пьяную публику, адреналин в его крови нашептывал о том, что нужно срочно сказать следователю, что Серафима стала жертвой какого-то злого рока или стечения обстоятельств. Ведь она не могла, не могла… Она совсем другая — чистая, нежная… Но стоило Макару переступить порог увеселительного заведения, как его затошнило и мотнуло в сторону ближайшего сугроба. Взмахнув руками, Чердынцев утробным рыком перекрыл рвущийся из-за стен «бемс-бемс», и запоздало подумал о том, что мать была права, и пить всякую дрянь в незнакомых местах чревато для здоровья.

— Паленую, значит, наливают, — как сквозь вату донесся до Макара голос Ерохина.

Макар загреб ладонями снег и со стоном утопил в нем пылающее лицо.

— Морду не отморозь, — дернул его за рукав следователь.