Сефира и другие предательства

Вернувшись в квартиру, я открыл телефонную книгу на желтых страницах и отыскал перечень «Церкви». Неподалеку от моей квартиры за пределами кампуса пресвитерианской церкви не оказалось, но таковая нашлась в пятнадцати минутах езды. Я позвонил по указанному в справочнике номеру, и автоответчик проинформировал меня, что воскресные службы начинаются в десять утра. Я отметил время в своем календаре, пожалев, что до воскресенья еще четыре дня. На сей раз я пожалел, что не католик: мне хотелось немедленно отправиться к священнику, исповедоваться в своих грехах и услышать, что прощен. Я знал, что в принципе так оно и было и что для прощения грехов мне достаточно лишь покаяться в них, но возможность услышать эти слова от кого-то и была утешением и обретением уверенности, которые я искал. А пока я занял себя тем, что позвонил отцу, его не оказалось дома, но его сожительница сорок пять минут рассказывала мне о своем недавнем решении оставить жизнь буддийской монахини. Я продолжал работать над своим дипломным проектом, который превратился из ироничного рассуждения об экстернализации [71] и мифологизации самых темных импульсов культуры в своего рода полевой справочник по врагу рода человеческого – фигуре, которая стояла гораздо ближе ко мне, чем я предполагал, и отравляла воздух надо мной своим зловонным дыханием.

В течение следующих четырех недель я посещал церковь каждое воскресенье – хотя и пропускал кофепития после службы (особенно песнопения на тему спасения), звонил папе чаще, чем прежде, когда начал учебу в колледже и работал над своим дипломным исследованием. Если я и вообразил себя человеком, у которого внезапно «открылись глаза», если я и думал о себе как о «возродившемся в вере» (только без напускной строгости), то возрождение мое продлилось недолго.

Мой дипломный проект с отличием растянулся на шестьдесят страниц шрифтом в десять кеглей и с полуторным междустрочным интервалом, и я сдал его досрочно. Дабы отпраздновать это событие, я позволил друзьям уговорить себя отправиться с ними в «Мефистофель» – бар, в котором мы считались завсегдатаями. Надо, ничего не поделаешь, сказал я себе. Весь последний месяц я не ходил туда с ними, используя в качестве предлога работу над проектом. Теперь, когда я закончил свой анализ, у меня не было повода не пойти с друзьями. Я мог бы рассказать им о своей новообретенной религиозности, но был чересчур застенчив, чтобы сделать это. Существовала еще одна причина, по которой я должен был поехать с ними: моя подруга Соня Рэй, для которой я нес не просто факел, но целый костер [72] с тех пор, как мы познакомились на третьем курсе, рассталась со своим давнишним дружком и обещала прийти в бар в тот же вечер. Я сказал, что позволил друзьям себя уговорить, но с их стороны почти не потребовалось усилий, и, когда мы приехали, Соня находилась уже там и почти допивала вторую «Маргариту», и настояла, чтобы я тоже взял «Маргариту», и напиток показался мне восхитительным, и где одна «Маргарита», там появилась и вторая, и затем последовали стопочки текилы, и после – разговор, перешедший в долгие взгляды друг другу в глаза, а потом было четыре утра, и мы крались в ее квартиру, спотыкаясь, и хихикая, и стараясь не шуметь, чтобы не разбудить ее соседку. Входную дверь мы оставили открытой. Всецело поглощенные алкоголем и желанием, мы так и не дошли до спальни Сони. Мы стояли в гостиной и безудержно целовались, и наши руки лихорадочно блуждали-скользили по нашим телам. Она прервала поцелуй на несколько мгновений, достаточных для того, чтобы отступить от меня, расстегнуть коричневую джинсовую мини-юбку и сбросить нижнее белье на пол. Она переместилась к дивану. Я последовал за ней, мои пальцы отчаянно пытались вспомнить, как расстегивается ремень. В джинсах и боксерах на лодыжках я опустился на колени на край дивана, а Соня подалась мне навстречу. Все мысли о чем-либо, кроме этого, исчезли, и я скользнул в нее. Секс оказался лучше, чем я имел право ожидать, – после того, как кто-его-знает, сколько «Маргарит» и шотов текилы подпитали мое двухлетнее неутоленное желание. Когда мы наконец оторвались друг от друга, мы стянули с себя оставшуюся одежду, оставив ее там, где она упала, и направились к ее кровати с намерением заснуть, но оказались не в силах вновь не заняться любовью. Следующее утро – точнее, полдень – оказалось более приятным, чем я опасался. Соня не выразила ни малейшего сожаления, услышать которое я тоже опасался. Как раз наоборот – оказалось, она сама была влюблена в меня и переживала, что из нас двоих сомневаться буду именно я. Несмотря на тяжелое обоюдное похмелье, она привлекла меня к себе и, когда ее бедра задвигались быстрее, а ноги поднялись в воздух, погружая меня глубже, я почувствовал, что вот-вот освобожусь, освобожусь, и страх, терзавший меня последний месяц, ослабил свою хватку и… испарился.

III