Сефира и другие предательства

Отец сделал все возможное, чтобы растолковать мне эти строки – я уверен, что его бывшие профессора в Стэнфорде гордились бы им, – однако, каким бы я ни был рано развившимся ребенком в свои десять лет, большинство его комментариев парили высоко над моей головой. Единственное, что я вынес из его слов, так это идею о том, что где бы ни находился дьявол, это место становилось адом.

II

Можно было бы предположить, что я, при таком воспитании в детстве, оставался набожным, боящимся выходить далеко за пределы убежища христианства; и действительно, вряд ли вы удивились бы, узнав, что воспитание моих родителей привело меня прямиком к принятию духовного сана. Не привело. И хотя я по-прежнему проявлял живой интерес к дьяволу, по мере своего взросления подпитываемый книгами и фильмами «Ребенок Розмари», «Изгоняющий дьявола» и «Омен», с тех пор, как мне исполнилось пятнадцать, жуткий страх, который дьявол внушал мне, ослабел – сначала постепенно, а потом вдруг и сразу, как вода в ванной втягивается в слив. К своему двадцать пятому дню рождения я уже четыре года не уделял сколь-нибудь серьезного и значительного времени заботам о дьяволе. На самом деле это длилось дольше, с первого курса обучения в колледже, но во время работы над своим дипломным проектом – история дьявола в шотландской культуре – весь страх, который, как я полагал, давно позади, вдруг выполз из прошлого, поднялся во весь рост и поглотил меня целиком. Начиная с выпускного класса средней школы, я был подвержен паническим атакам, будившим меня посреди ночи, заставлявшим вскакивать с постели и выбегать из своей комнаты, сжавшейся, как мне в те моменты казалось, до клаустрофобических размеров. Когда я еще жил в доме отца, я устремлялся вниз по лестнице в гостиную. А когда в течение года проживал в общежитии Калифорнийского университета в Лос-Анджелесе, я почти бегом бежал по коридору к комнате отдыха. Когда я поселился в квартире за пределами кампуса, я искал спасения в ее маленькой гостиной. Пока мое сердце бешено колотилось и мозг кипел, я ходил кругами, а все вокруг меня слегка расплывалось, как будто чуть вибрировало – ровно настолько, чтобы я мог это заметить. И спиртное, и травка помогали смягчить эти переживания, но ни то, ни другое не могли избавить от них полностью, и последствия ощущались в течение нескольких последующих дней, и я элементарно боялся ложиться спать, отчего сидел на диване в комнате отдыха или у себя в гостиной и допоздна смотрел телевизор, уплывая на краткие моменты в дремоту и выныривая из нее.

Особенно сильной запомнилась паническая атака, которая захватила меня в свои тиски, когда я работал над своим выпускным проектом, и принялась трепать меня, как собака кролика. В ту ночь я проснулся как от толчка, уверенный, что темнота моей спальни – это темнота бессознательного состояния, такая же, как темень видимого ада, к которому я приговорен навеки. В работе над выпускным проектом я исследовал и писал о кальвинистском предопределении – предмете, с которым мне приходилось встречаться в детстве: мама объясняла основы, а папа, как обычно, конкретизировал их набором примеров. В возрасте девяти или десяти лет я обнаружил для себя пугающей и несправедливой мысль о том, что обречен на ад Господом, которого я ничем (ну, или почти ничем) не обидел, но родители уверяли меня, что люди в подобное уже не верят и даже если бы это было правдой, я ни в коем случае не предназначен для служения дьяволу. Папа уверял, что по поступкам человека можно определить, попадет ли он в ад, а так как мои поступки были в целом хороши, то я могу ничего не опасаться. Слова его и мамы смягчили мои переживания по поводу конечного пункта назначения моей души. Однако теперь, после трех с половиной лет экспериментов с алкоголем, наркотиками и девушками, слова отца вернулись, сделавшись обвинительными, а мои излишества – неоспоримым признаком моей греховности. К тревоге моей примешивался какой-то болезненный ужас перед моими излишествами, глубоко укоренившийся страх перед тем, насколько сильно я запятнал свою душу, которая уже казалась мне не причудливой абстракцией, но физической, живой частью меня, посеревшей от гнили.