Сегодня мы живы

Он вспомнил день, когда дал клятву верности СС, вступая в спецподразделение «Фриденталь». Скорцени много месяцев пытался «соблазнить» его, и Матиас сдался. Он обманывал себя – «я чище вас, потому что не ношу «сдвоенные молнии». Рене бросила на него короткий взгляд, призывая к порядку: он не услышал вопроса, который задал Пайк.

– Что думаешь, канадец?

– Немцы есть немцы…

– Но это противоречит законам ведения войны! – возмутился американец.

Знал бы ты, наивный лейтенант Пайк, как мы далеки от уважения этих самых законов! Порог приемлемого давно перейден. Погодите, вы еще Освенцим и Собибора[47] не видели…

Матиас объяснил, что о правилах поведения на войне думает в последнюю очередь, что нацистам важны только результаты, что для них все средства хороши. Пайк задумался. Матиас мог быть доволен – он в кои-то веки не солгал. Тритс вернулся к чтению «Таймс». Глаза у него округлились, челюсть отвисла.

– Черт, парни, Гленн Миллер[48] умер!

– Да ладно тебе, это не смешно! – бросил в ответ Макбет.

– Я не шучу. Его самолет упал где-то между Лондоном и Парижем.

Солдаты переглядывались, не в силах поверить в услышанное, некоторые крестились, а Дэн даже прослезился. Гленн Миллер был неплох, подумал Матиас. Импульсивный, непосредственный, честный. За океаном его почитали за бога свинга. Он порадовался, что концы отдали не Каунт Бэйси[49] или Билли Холидей[50]. Эти двое не полетят через Ла-Манш, чтобы поднять боевой дух войск.

Джейк, тот самый солдатик, что мало смыслил в географии, затянул «In the Mood»[51], остальные присоединились, прищелкивая пальцами:

– Эй, кто это здесь у нас такой богатенький красавчик?! Я бы тебя примерила, как туфли, а вдруг ты мне подойдешь! Я подойду к нему и спрошу: «Беби, а не станцевать ли нам свинг?!»

Напевал даже Матиас – и это нравилось ему гораздо больше, чем в последний раз, когда пришлось демонстрировать вокальные способности, исполняя «Песню партизан»[52]. Счастье, что он помнит слова «In the mood», здесь их знает каждый. Стоит запнуться, и никто не вспомнит, что он… канадец. Дэн надсаживался, улыбаясь Матиасу. Он скалился, но, как говорила Чичучимаш, «его глаза говорили совсем не то, что губы». В настроении, вот что он мне сказал. В настроении.

8

Жюль играл в карты с тремя солдатами. Фермер не умел говорить тихо, и жена зна́ком успокоила его. Сидони беседовала с Макбетом, тот показывал ей семейные фотографии, и она восхищенно вскрикивала: «Ах ты, моя прелесть!», «Ну что за красавец ваш котеночек!». Старуха Марсель раскачивалась вперед-назад и что-то бормотала себе под нос. Берта нежно положила руку ей на плечо.

– Все хорошо, Бабуля? – спросила она.

– Ничего хорошего, чего уж тут хорошего, когда живот пустой!

– Вечером поешь супа с ячменной лепешкой, – сурово промолвила Берта.

– Je n’a m’seau del sope à rin et del pain po les biesses![53] – раздраженно огрызнулась старуха. – Я так проголодалась, что j’magnruonoî ome!

Последняя фраза Марсель привлекла всеобщее внимание. Рене, игравшая с Луизой в ладушки под считалку о Гийоме, на мгновение замерла, а потом звонко рассмеялась. Луиза и Жюль последовали ее примеру. Фермер хохотал, бил себя по ляжкам, американцы были озадачены – как и Матиас. Он начинал понемногу понимать валлонский, но бабулька выпалила свою тираду на такой скорости, что ему не удалось ухватить смысл. Его поразила бурная радость Рене, эта сторона детской натуры проявилась впервые, подтвердив, как много в ней жизненной силы.

– Ну ты даешь, старушенция! – воскликнул Жюль и, не удержавшись, хлопнул сидевшего рядом солдата по колену.

Рене перевела Матиасу слова Марсель: «Я бы и старика съела». Образ был изысканно абсурдным и нелепым – совсем как здешние обитатели, подумал Матиас.

Нацисты никогда не станут властелинами мира из-за полного отсутствия чувства юмора и неспособности посмеяться над собой. Евреи, конечно, вместилище всех возможных и невозможных пороков, но, что бы там себе ни воображал фюрер, они чувствуют неоспоримое превосходство над германской расой и в самой гуще адских мук не расстаются с черным юмором. Матиас слышал, как они шутят и рассказывают анекдоты в гетто и лагерях Восточной Европы, шутят даже над газовыми камерами, и от этой иронии холодеет спина.

Матиас не питал особой любви к евреям, но и против них ничего не имел. Судьба этого народа его не волновала. Гитлер не успеет стереть их следы с лица земли, и через пятьдесят лет они все так же будут смешить мир. Усатый, правда, вполне преуспел в Германии, так что там мало кому удастся повеселиться.

Рене и Луиза вернулись к игре в ладушки под считалочку о Гийоме, который мог быть только прусским императором Вильгельмом: